Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

— Как же ты? Расскажи… — еле протолкнул застрявшие слова.

— А ничего и не было, Костя, — спокойно произнес такой незнакомый теперь и такой еще недавно близкий человек. — Жена закапризничала: куда мы от хозяйства, от дома. Плотничал у немцев. Столярничал помаленьку. Жрать-то надо было, а, Костя?

Ничего не было? Действительно, ничего. Кроме душевной вялости, эгоизма, от которых до предательства — шаг. Проверили. Отпустили. С той поры никогда не встречались. Только где-то в 1947-м случайно увидел Беликов того человека на трибуне. Или показалось…

Был на оккупированной врагом территории — не был… Нами воспринимается спокойно. Мы столько прочитали, столько слышали и знаем. Обстоятельства. Непередаваемые, от человека-песчинки не зависящие испытания. А внезапность и вероломство первого удара? Не успел уйти, эвакуироваться. Годы войны оставили во фронтовиках свои измерения. Для защищавших Сталинград, дравшихся и умиравших за каждый его камень, мерки строги вдвойне. Не предал, но и пальцем не пошевелил, чтобы отогнать гадину. Сколачивал табуретки ее солдатне. Разделительная линия пролегла глубокая. Она — не окоп, с десятилетиями не зарастает, не стирается. Слишком много выстрадано. Слишком много отдано. Слишком многих, всегда преданнейших и благороднейших, не дождались, не досчитались.

Два сталинградских футболиста сложили головы в великой битве. Мальчишки и взрослые чтут их память, каждое лето разыгрывают призы, названные именами погибших. Остальные, сражаясь доблестно и честно, выстояли. Бесчисленны рассказы о подвигах спортсменов-сталинградцев. Где-то и в чем-то они превратились в легенды, допускаю, слегка расходятся с истиной. Тут нет сознательной попытки приукрасить и прибавить, скорее похвально-объяснимое стремление не допустить повседневной обыденности в оценках подвига, совершенного народом и его сынами.

Так, не совсем верю в стопроцентную достоверность эпизода, добросовестно, но со значительными вариациями пересказанного тремя собеседниками. В критический момент обороны города директор тракторного докладывал: «Немцы прорвались к заводу». «Не ошибаешься?» — раздалось в телефонной трубке. «Никак нет. Вижу танки из моего кабинета», — отрапортовал директор. «Слушай приказ: атаку отбить, использовав все имеющиеся средства. Понял?» И рванулась прямо в лоб врагу из открывшихся заводских ворот горстка советских танков, и пошел на фашистов в рост, не таясь, не прикрываясь за броней, истребительный рабочий батальон, сплошь одетый в форму футбольной команды «Трактор» — синие рубашки с голубой полоской. Враг бежал. «Это были наши футболисты», — уверяет один из рассказчиков. «Среди тех ребят — несколько игроков “Трактора” и “Динамо”», — уверяет другой. Может, ближе к истине третий: «Рабочих из истребительного батальона надо было во что-то одеть. На складе случайно обнаружилась спортформа. Надели ее, даже гетры, с удовольствием. Футболисты “Трактора” были не какими-нибудь гастролерами и не просто представляли и защищали честь коллектива — работали в цехах, признавались своими. Носить форму клуба считалось честью. А в одном из танков точно был левый защитник команды Иван Тяжлов».

Город выстоял ценой неимоверной. Вот мельница. Она изранена неизлечимо, безнадежно. Никакому умельцу-строителю не обновить кирпичных стен, изрешеченных пулями всех калибров. Не залатать зловеще зияющих бесформенных пробоин от снарядов бивших в упор пушек. И не возвратить к жизни перебитых балок, полязгивающих на ветру заржавевшими железными прутьями.

Метрах в ста за спиной у смертельно раненного дома, не журча, не торопясь, не поигрывая серыми барашками послушных волн, достойно и спокойно несет вечные свои воды широченная Волга. Дом тот — последний оплот на пути к матери русских рек. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление. Здесь, у мельницы, зимой 1943-го была остановлена и сокрушена рвавшаяся в Сталинград фашистская армия.

Сейчас в городе один такой дом. Мудрые отцы сохранили его нам, потомкам, чтобы мы помнили. В феврале 1943-го после разгрома немцев у этого сталинградского дома была 41 тысяча 684 печальных близнеца. Относительно нетронутыми остались меньше шести тысяч зданий в южной части. Война не щадила, не делала скидок, не дарила чудес. 40 тысяч мирных жителей, погибших под бомбежками. Ни единого сохранившегося предприятия из 126. Руины, руины, тянувшиеся на пять десятков километров. И бесчисленные трупы гитлеровцев, которые убирали месяцы спустя.

Но жизнь, время и наш могучий советский оптимизм упорно брали свое. Гремел последними выстрелами затянувшийся бой. И выходили из дымившихся развалин, испуганно подняв обмороженные руки, последние и потому особенно жалкие из 330-тысячной армии фельдмаршала Паулюса. А люди уже возвращались туда, что было раньше их городом. О чем думали они, ютясь в окопах, землянках, блиндажах? К чему стремились, вкалывая на нескончаемо-студеных волжских ветрах по 16 часов в сутки? Что испытывали и чувствовали?