Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Его, вдохновителя и создателя первой конференции мира, всегда проникнутого любовью к человечеству, верившего в необходимость и в иностранной политике заветов Христа и заветов чести, уже больше нет на виду у всех.

Великой нравственной, сдерживающей силой стало меньше на свете.

Остались только царствующие, но не управляющие короли, да президенты республик, если не пугливо, то равнодушно подчиняющиеся «по закону» велениям своих парламентов, да сами парламенты, громкие слова которых прикрывают лишь низменные побуждения выгод минуты.

Остались, правда, во всех странах еще несколько благородных людей, взывающих к разуму и человеческой совести. Их голос изредка звучит еще довольно громко, но для толпы, в которую неизбежно превратились самоуправляющиеся народы, их призывы не убедительны – она имеет возможность и желание их не исполнять при молчаливом согласии поставленных ею же правительств.

Только природная, законная, независимая от народного корыстного своеволия власть могла бы эти призывы претворить в жизнь и дать хоть немного счастья и света людям…

Сознают ли все те иностранцы, кто помогал отречению русского царя, какой незаменимой, благодетельной силой этот царь был и мог бы быть в будущем для народов и какое преступление совершено ими перед Богом и перед всеми людьми…

Я чувствую, что такого сознания нет по-прежнему даже у многих русских, но уже верно, что оно наконец к ним придет.

Без этой веры стоит ли даже мечтать о крепкой христианской России, а без могучей России кто может в Европе, да и на всем свете спокойно, в довольстве жить!!!

Сентябрьские, октябрьские и ноябрьские дни 1917 года в Ставке

I

Лето и осень 1917 года застали меня в Ставке в Могилеве, где я состоял при союзных военных представителях, одновременно заведуя наградным отделением для иностранцев, связанным также с отделением службы наших чинов в союзных армиях и иностранцев в нашей.

Жизнь вокруг меня не останавливалась, конечно, и тогда. Она шла своим, ей одной известным ходом, но для меня, как и для многих, с моим государем ушла и «моя» Россия, и она могла вернуться только с ним.

Несмотря на охватившее меня почти полное безразличие, я ясно сознавал, что при создавшемся положении никакое Учредительное собрание и даже никакой человек, хотя бы выдающихся гениальных способностей и титанической энергии, не в силах был направить тогдашнюю жизнь моей Родины в надлежащее русло.

Это мог сделать только природный царь, и притом сильный своим самодержавием, беспартийностью и просвещением. Особенности нашего русского уклада и нашего народного мировоззрения не давали возможности для замены его каким-нибудь новым Наполеоном, Кромвелем или соответствующим правителем, к чему стремилось, вероятно, в тайниках своей души не малое число генералов и политических деятелей.

Еще с юных лет, а затем и с военно-академической скамьи я усвоил себе прочно, в чем заключается сущность настоящей могуче-действенной власти. Дальнейшие размышления, чтение и наблюдение над парламентской и политической жизнью других стран и над окружавшей меня в те дни непосредственной действительностью лишь сильнее укрепляли меня в моих убеждениях.

Но о царе в то безумное время и не упоминалось или упоминалось лишь вскользь. Понятие о нем даже у правых партий заменялось лишь какими-то смутными и шаткими надеждами то на военную диктатуру, то на будущее Учредительное собрание, а без русского императора у меня не было уже почти и любимой Родины.

Правда, я всеми силами старался продолжать ее любить, как невольно не перестают любить то близкое родное существо, на которое почему-либо негодуют. Но прежнее обаяние от нее исчезло. Исчезло надолго. Исчезла почти и гордость того, что я русский. Гордиться в то время можно было только за наше великое прошлое, за настоящее же современнику приходилось лишь краснеть от стыда.

Живя дома, я все больше и больше чувствовал себя на чужбине, и на чужбине враждебной, и надо сознаться, что подобное чувство являлось одним из самых невыносимых за те дни…

В августе я съездил ненадолго к себе в возбужденную уже деревню для свидания со своими и, вернувшись в конце месяца в Могилев, нашел Ставку необычайно взволнованной.

Как раз в день моего приезда туда (кажется, это было утром 28 августа) тогдашний верховный главнокомандующий генерал Корнилов опубликовал свое известное патриотическое воззвание к русскому народу и одновременно был и сам объявлен Керенским изменником⁷⁰.

Корнилова я раньше никогда не встречал и увидел его впервые тогда из окна штабной комнаты, когда этот худощавый, небольшого роста, с монгольскими чертами лица и решительными движениями генерал быстрыми шагами вышел к собравшимся на штабной площадке немногочисленным войскам Могилевского гарнизона, поздоровался с ними и отчеканенным, убежденным голосом начал говорить речь о погибающей в позоре Родине и о том, что заставило его выступить против Временного правительства, которое его объявило только что изменником.