Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Да не будут они копать так глубоко.

— И все-таки, знаешь, мне было бы спокойней, если б ты был рядом.

— Увы, это невозможно! У меня важное дело в Орлеане — не могу же я откладывать его до бесконечности. Но я зайду к тебе сразу же, как только вернусь.

— И долго тебя не будет?

— Да нет. Несколько дней, не больше. Впрочем, тогда я тебе уже вряд ли понадоблюсь.

— Я буду позванивать тебе. Хорошо бы ты успел на похороны…

Жевинь на другом конце провода по-прежнему дышал как после долгой пробежки.

— Бедный мой Поль! — искренне проговорил Флавьер. Понизив голос, он спросил: — Она была не слишком… изуродована?

— Тело — не особенно. Но лицо!.. Видел бы ты ее, несчастную!..

— Мужайся! Мне тоже тяжело.

Флавьер положил трубку. Держась за стену, он доплелся до кровати, повторяя: «Мне тоже… Мне тоже…» Потом рухнул и провалился в сон.

Назавтра первым же поездом он выехал в Орлеан. Поехать в «симке» он не решился: слишком памятной была последняя поездка. Новости с фронта были неутешительны. Газеты пестрели жирными заголовками: «Немцы продолжают наступать», «Ожесточенные бои под Льежем»,

но сообщения были неопределенны, полны недомолвок, и хоть люди и высказывали оптимизм, но он уже был подточен тревогой. Флавьер дремал в углу купе. С виду он был спокоен, но внутри у него бушевало пламя. Ему казалось, что от него осталась лишь видимая оболочка — словно уцелевшие стены вокруг груды обломков. Этот образ, как ни странно, помог ему справиться со страданием, в котором он начинал черпать некое мрачное удовлетворение.

В Орлеане Флавьер снял номер в привокзальной гостинице. Спускаясь однажды за сигаретами, он впервые увидел машину с беженцами огромный запыленный «бьюик», набитый узлами. В нем спали женщины. С клиентом Флавьер встретился, но разговор у них шел главным образом о войне. Ходили слухи, что армия Корала сдала позиции. Бельгийцев обвиняли в трусости. Упоминали также о марнской артиллерии, гул которой уже три дня как доносился из-за горизонта. Флавьер чаще всего бродил по набережным, наблюдая, как ласточки вспарывают фиолетовую водную гладь. Во всех домах без умолку тараторило радио. Люди на террасах кафе были, казалось, поражены одним и тем же скрытым недугом, а тем временем лето расплавляло небо над Луарой и рождало умопомрачительные закаты. Что делается в Париже? Похоронена ли Мадлен? Уехал ли Жевинь в Гавр? Время от времени Флавьер задавал себе подобные вопросы осторожно, как выздоравливающий, который приподнимает повязку, чтобы поглядеть, быстро ли затягивается рана. Он по-прежнему страдал, но отчаяние сменилось каким-то зябким оцепенением, изредка прерываемым колющей болью и спазмами. К тому же личные переживания заслонила война. Ни для кого уже не было секретом, что немецкие танки рвутся к Аррасу и на карту поставлена судьба страны. Каждый день потоки автомашин с беженцами захлестывали город, устремляясь дальше к югу. Их провожали взглядами молча, с затаенной тревогой. Остановившихся украдкой расспрашивали. Было так, словно личная беда Флавьера размножилась в тысячах зеркал. Он не мог найти в себе сил вернуться в Париж.

Заметка попалась ему на глаза случайно. Когда за чашкой кофе он рассеянно просматривал газету, его внимание привлек заголовок на четвертой странице. Полиция расследовала обстоятельства смерти Мадлен. Допрашивали Жевиня. Это выглядело так ошеломляюще, так неуместно на фоне сообщений первой страницы, фотографий разрушенных, сожженных деревень, что ему пришлось перечитать заметку еще раз. Никаких сомнений: полиция явно отвергла версию самоубийства. Вот все, на что она оказалась годна, эта полиция, и это в то самое время, когда толпы беженцев наводняют дороги страны. Ему-то, Флавьеру, доподлинно известно, что Жевинь ни в Чем не виноват. Как только все утрясется, он поедет в Париж и скажет им об этом. А пока поезда ходят из рук вон плохо, с дикими опозданиями.

Шли дни, газеты стали посвящать целые полосы беспорядочным сражениям, опустошавшим северные равнины, и никто уже не мог толком сказать, где немцы и где французы, где англичане и где бельгийцы. Флавьер все реже вспоминал о Жевине. Правда, он обещал себе при первой же возможности сделать все для восстановления истины. Это решение придало ему некоторую уверенность в себе и позволило с удвоенным пылом отдаться тому, что волновало всех. Он ходил в собор на мессы в честь Жанны д’Арк. Молился за Францию, за Мадлен. Он больше не делал различия между национальной катастрофой и личным несчастьем. Франция — это Мадлен, растерзанная и истекающая кровью у подножия стены. А потом настал и черед орлеанцев увязывать узлы и рассаживаться по машинам. Клиент Флавьера куда-то сгинул. «Раз уж вас тут ничего не удерживает, — говорили ему, — самое благоразумное вам тоже отправиться на юг». Как-то в минутном порыве храбрости он попробовал дозвониться до Жевиня. Никто не отвечал. Вокзал Сен-Пьер-де-Кор разбомбили. С могильным холодом в душе он забрался в автобус, отправлявшийся в Тулузу. Он не знал, что уезжает на четыре года.