Избранное

Андрею нравилась семья Чобану, где его, как он сам добродушно говорил, никто не раздражал. Он восхищался трудолюбием и энергией Магды, работая с которой он мог рано или поздно получить большую премию, что было бы и для него и для нее серьезным материальным подспорьем. Ему нравилась сдержанность Винтилэ Чобану, молчаливость и скромность Лилианы. Когда он смотрел на нее, она казалась ему увядающей лилией, кем-то забытой в комнате. Он и сам не знал, навеян ли этот образ созвучием ее имени с именем цветка или же в самом деле есть что-то схожее между лилией и этой немолодой женщиной. Ему приятно было видеть, как весь вечер сидит она в холле, вяжет и посматривает, медленно поднимая голову, то на него, то на свою сестру Магду. Дети выскользнули у нее из рук, размышлял он, и ей не за кем стало присматривать. Будучи оптимистом, Андрей полагал, что с детьми Чобану все в конце концов уладится. Возраст, конечно, дает о себе знать, сбивает их с толку, но когда-нибудь, думал он, повзрослеют и они. Он не особенно вдавался в свои чувства к этой семье, в которой проводил столько вечеров. Он испытывал к этим людям добрые чувства и вовсе не хотел знать, сколько равнодушия примешивается к этим чувствам. Не знал Андрей и того, сколько примешивается честолюбия к кропотливой работе, в которую он был погружен днем и ночью. Он научился не копаться в себе и в других. Сейчас он переживал период затишья, которому радовался. Знал, что в какой-то день он вдруг развернется, как долго сжимаемая пружина, распрямится, займется чем-то другим, будет искать чего-то другого. Вся его жизнь состояла из этой смены бурь и отдохновенного покоя. Когда наступала буря, с ним что-то происходило, он продвигался еще немного вперед, когда же его охватывал покой, он отдыхал и чувствовал, что отдых ему на пользу. Дома у него были книги, канарейки, глиняные и бронзовые фигурки, с которых ему нравилось смахивать пыль в свободное время и рассматривать их на свету. У него была Эмилия, была работа. Да, ему нравились эти безмятежные дни.

Приходя в дом Чобану, он одаривал всех теплым, дружеским взглядом из-за стекол очков и приветливой улыбкой, слегка раздвигающей его четко очерченные губы. Он торопливо подхватывал садовую лейку, в которую Лилиана набирала воду под краном, чтобы отнести ее на грядки к левкоям (как устала эта женщина, думал он, как дрожат у нее руки!), одалживал Винтилэ газету, которую тот забыл на работе, забивал Маричике гвоздь, вылезший в туфле и царапающий ногу. Садились ужинать. Магда без умолку говорила. Потом они шли в кабинет и не замечали за делом, как проходил вечер. Иногда только он отрывал взгляд от расчетов и замечал в холле тихую поблекшую лилию. Это было ему приятно. Словно тень какого-то благоухания задевала его.

Лилиана смотрела на него. Когда он поднимал глаза, она быстро переводила взгляд на книгу или на спицы. Но это случалось редко, обычно она могла вволю смотреть на него. Но она сама не заметила, когда, с каких пор стало происходить нечто странное. Может быть, причиной тому была слишком теплая весна или давящее тяжелое небо. Андрей открывал калитку сада, а сердце ее больше не отзывалось восторгом, молнией радости, еще вчера рассекавшей мир. Андрей сидел за столом рядом с ней, а вокруг стола она замечала еще и других, живых, реальных людей, чего с ней давно уже не случалось. Лилиана волновалась, лихорадочно искала черты красоты на его удлиненном, мужественном лице, находила их и говорила себе: «Он красив», а потом замечала, что Винтилэ ест без хлеба, и торопилась подать ему ломтик. Его голос протекал рядом с ней, ровный, как время, нес ее и оставлял вдруг на берегу, и тогда она слышала резкий, властно нарастающий голос Магды, давно уже, вплоть до сегодняшнего дня для нее беззвучный. Мир наполнялся звуками, живыми существами, заявляющими о своих правах. Прежнее, безграничное счастье возвращалось редко, сияние, источаемое предметами, воздухом, миром, ею самой, такое явственное, что казалось, его можно потрогать пальцами, иногда еще возникало, коротко вспыхивало и гасло. И Лилиана чувствовала себя маленькой, больной, высохшей, как свернутая бумажка, сгоревшая в ярком пламени, почерневшая и осыпавшаяся.