Избранное

В то майское утро Маричика, гуляя в лесу с Раду, каскадером, и Мирой, познакомилась с Михаем, который прохаживался там с двумя какими-то типами из театра — одним длинноволосым и другим, отращивающим бороду для какой-то роли в кино, как он сообщил. Этих двух из театра Раду знал, он даже как-то выполнял за них несколько трюков в пьесе. Поели все вместе на туристической базе. Раду выпил лишнего. Рядом со своими волосатыми приятелями Михай выглядел чистым, умытым, старательно выбритым. В его голубых продолговатых удлиненных к вискам глазах вспыхивали огоньки. «Не сводит с меня глаз, смотрит, как на зверя в клетке», — подумала Маричика, и это ее волновало. Раду напился, как свинья. Нес всякий вздор, пытался быть остроумным, задевал на ходу деревья и говорил им «пардон», понимая, что это всего лишь деревья, но стараясь всех рассмешить. На берегу озера Маричика увидала Санду, сидевшего на упавшем дереве рядом с длинноволосой брюнеткой с густо накрашенными ресницами и ярким маникюром. Она положила ладони на белые отвороты его рубашки, и ее красные ногти были видны издалека. Девица что-то говорила ему, приблизив к его губам свои толстые, напомаженные какой-то синеватой, мертвенной краской губы.

Маричика встречала ее и раньше, гулявшую по улицам в одиночестве, шагавшую прямо, как столб. Маричика, сама не зная почему, считала ее наркоманкой. Вот как, значит, проводит свои свободные от работы часы этот Санду, перед которым трепещет весь дом! Вот какие у него вкусы! Ладно, пусть он теперь только заикнется дома насчет ее времяпрепровождения! Пусть попробует!

Под вечер они зашли в корчму на окраине села, пили простую крестьянскую цуйку — изрядную гадость! — и Раду опять набрался. Возвращались той же дорогой, через лес. Михай держал ее за руку и все рассказывал про что-то, ей трудно было уследить про что, кажется, про какой-то лес, похожий на этот, лес его детства. Она плохо слушала, у нее страшно болели ноги от туфель на каблуках. И что за глупая мысль взбрела ребятам сегодня на ум, откуда вдруг такая любовь к природе, как будто нельзя было чудесно посидеть в баре или дома у кого-нибудь из них. Она почти не слушала Михая, только следила за его нежными, как у женщины, губами и думала о том, когда же он наконец решится поцеловать ее. Но он все рассказывал и рассказывал, держа ее за руку, как невинное дитя, и в его глазах пробегали огоньки плавленой стали. Выжидает, думала Маричика, играет мною, ждет, когда я сама не выдержу. Раду пьян, он даже не видит, что мы идем, держась за руки, а если и видит, то ничего не понимает. А хоть бы и понял, разве я не свободна поступать, как мне вздумается? Я с ним не обвенчалась! Михай все еще рассказывал о каких-то полях, о каких-то цветах. Бред какой-то. Вот за этим деревом нас, пожалуй, не увидят, размышляла Маричика. Странно, почему это здесь, в лесу, в сумерках, не хочется, чтоб тебя видели посторонние. В комнате Адины, например, такое желание не появлялось.

Она остановилась. Михай, замешкавшись, тоже остановился, и Маричика вдруг прижалась к нему, «как умеешь только ты» — вспомнила она слова Раду. Она почувствовала его минутное сопротивление, потом две руки обняли ее, она запрокинула голову и закрыла глаза. Подошли остальные. Мира усмехнулась и прошла дальше под руку с бородачом. Раду остановился и уставился на них. Он быстро трезвел, молчал и выпрямлялся, как будто вырастая на глазах. Кто-то попробовал пошутить. Раду резким взмахом руки оборвал смех и стал медленно и угрожающе приближаться к дереву. Уж не сцену ли он хочет устроить? Но по какому праву? А кроме того это было бы глупо. В их компании, включая новичков, уже давно пары часто менялись партнерами, как в кадрили, и никто особенно не сожалел об этом. Раду стоял перед ними, смутно очерченный в сумерках. Он закрывал собой горизонт. Две страшные пощечины оглушили Маричику, что-то взорвалось у нее в голове или где-то снаружи, и она отлетела к соседнему дереву, больно ударившись поясницей о ствол. Подняться не было сил. Мира подбежала к ней и кричала что-то, но этот крик она слышала как сквозь сон. Потом Мира и бородач склонились над нею, а в стороне слышался хриплый, исступленный голос Раду и еще один голос, сдержанный, укоряющий, извиняющийся.

— Вставай, Раду ушел, пойдем, — повторяла Мира, постепенно успокаиваясь. — Пойдем ко мне, я положу тебе холодный компресс. Михай уже отправился в город за машиной. Мы должны подождать его у шоссе на обочине, он подъедет за нами.

Она поднялась и пошла. Ничего страшного. Ей и прежде случалось получать пощечины и удары, но скорее любовного характера, раззадоривавшие и ее и мужчину, но совсем не оскорблявшие ее, да еще на людях. И потом, она всегда отвечала на них, ударом на удар. В голове у нее гудело, как будто десятки колоколов звучали все отдаленней, все тише. Она старалась идти прямо, сохранить невозмутимое выражение лица. Пусть никто не подумает, что она оскорблена.