Избранное

В ожидании машины все уселись на траве у дороги и пытались рассмешить ее историей о какой-то прошлогодней пьянке, когда один из них забрался на чердак и проспал там два дня, пока хозяин и гости искали его по всем кабакам округи.

Наконец подъехал Михай. Они устроились на заднем сиденье — Мира, бородач и Маричика. Михай остался на своем месте, рядом с шофером. Длинноволосый пошел пешком, вдоль шоссе, залитого лунным светом. Подъехали к дому Миры. Михай быстро вышел и открыл дверцу. Потом наклонился, поцеловал у Маричики руку и сказал:

— Простите меня, пожалуйста…

Ей показалось, что он хотел было прибавить «но вы сами виноваты». Лунный свет проникал в его большие глаза, словно в окна, и теперь они были прозрачные, оледенелые. Он уехал вместе с актером, на той же машине. Мира отвела ее к себе, принесла льда из холодильника, завернула его в марлю и положила ей на виски и щеки.

— Чтоб синяков не осталось, — сказала она, — меня только это беспокоит.

Страшно ныла поясница, но Маричика не жаловалась. Ей все было противно. Хотелось скорее домой, как в детстве, когда она задерживалась с родителями в гостях и ее начинало клонить ко сну, и тогда ей ничего больше не нужно было, кроме кровати и Лилианы, сидящей рядышком. Как бы то ни было, она должна сегодня вернуться домой затемно. Она всегда звонила им, если оставалась где-нибудь на ночь. Небрежным, категорическим тоном она сообщала: «Остаюсь у Адины», или что-нибудь в этом роде. Но ведь у Миры нет телефона, к тому же она сегодня утром умудрилась столкнуться в калитке с отцом…

— Может быть, хватит? Думаешь, видно будет? Ничего, скажу, что упала на лестнице.

— Сразу на обе щеки? — спрашивает Мира. — Понимаешь, от этих пощечин остаются следы под глазами.

— Ничего, — решает Маричика, — надену темные очки, вроде у меня конъюнктивит. Все. Я одеваюсь.

Она слышит свои шаги на тротуаре, быстрые, гулкие. Эти проклятые туфли на каблуках! Пройдя немного, она снимает их и шлепает в одних чулках. Каждый шаг отдается болью в пояснице. Весь дом погружен во тьму. Хотя нет. Из сада видно, что в холле еще горит свет. Маричика шумно, как всегда, поворачивает ключ в двери. Все они спят и ничего не слышат, а если слышат, то пусть думают что хотят, как всегда. Наверно, забыли погасить свет в холле. Но, войдя, она вдруг видит там Санду, который сидит, развалясь в кресле, и курит. Маричика не здоровается с ним. Они давно уже отказались от этих кривляний. Она прямо направляется в комнату Лилианы.

— Минуточку, — говорит Санду медленно и тихо, — ты откуда пришла?

— Откуда всегда прихожу.

— А что за босяки с тобой были?

— А что за фифа с тобой была?

— Я — мужчина. Я могу гулять с кем мне заблагорассудится. Но я не хочу, чтобы моя сестра была одной из тех фиф, которых я нахожу себе, когда мне это нужно, бесплатно или за пару грошей.

— И ты сейчас понял, что я такая же?

— Да, сейчас. И чтоб это было в последний раз. Поняла?

Санду смотрит ей прямо в глаза и медленно, без всякой злости, почти изящным движением звонко бьет ее по щекам, еще не оттаявшим ото льда.

Маричика вся сжимается. Она готова броситься на него, даже хватает его рукой за горло, но Санду своими железными пальцами отводит ее руку.

— Пойди в ванную и вымой лицо, — шипит он. — Все краски мира у тебя на роже. Марш отсюда!

И что-то еще добавил вдогонку. Кажется, «шлюха», но Маричика в этом не уверена.

Маричика раздумывает, куда ей открыть дверь, — в сад или в ванную. Нет, уйти он ей не даст. Разразится скандал, сейчас, ночью. Они сильнее нас, эти мерзавцы, в этом их единственное преимущество, и они пользуются им. Но завтра — завтра увидим. Убегу куда глаза глядят. А куда ж все-таки? Все равно. Пойду куда угодно. Как у меня горят щеки. Кажется, лопнут от боли. Как приятна холодная вода. Как приятно свежее мыло. Я даже не умылась после компресса. Он, конечно, прав, эта скотина, я похожа на заплаканного клоуна. Хоть и не плакала. Больше, больше воды! Больше мыла! Завтра видно будет. Что-нибудь придумаю. Здесь нельзя больше оставаться. И какая нелегкая принесла его из Бухареста? Куда мне теперь деваться? Завтра посмотрим.