Избранное

Дверь в комнату Лилианы была закрыта. Лежа на спине, у окна, раскрытого в сад, и ощущая на лице мягкий свет ночи, Лилиана ждала, когда придет к ней сон, и не слышала ничего из того, что произошло в холле. Когда вошла Маричика, она не открыла глаз, им не о чем говорить, им давно уже не о чем говорить. Прежде, когда Маричика была подростком, они могли болтать ночами напролет. О чем? Лилиана уже не помнит. Маричика расспрашивала обо всем с любопытством, с пылом, и она, Лилиана, рассказывала ей о своей юности, о людях, которых она когда-то знала, о веснах, которые она еще помнила, даже о школе — Маричике это было особенно интересно — и о давних своих подружках. Теперь они не разговаривали даже днем, с тех пор как Маричика позволила себе несколько грубых и оскорбительных выходок. С этой чужой девушкой, которая ушла когда-то милым невинным подростком, а недавно снова вернулась к ней в комнату, у Лилианы не было ничего общего. Ничего общего, хотя Лилиана и сама еще не излечилась от грозного недуга юности, хотя именно этой весной в ее скорбную кровоточащую душу вошло великое счастье. Этой весной.

«Как это случилось? — спрашивает себя Лилиана, закрыв глаза и стараясь не слышать, как ворочается в постели Маричика. — Вчера я еще не знала этого, а сегодня утром мне все стало ясно. Оно еще налетает иногда, как порыв ветра, и снова уходит. Я была большим пламенем и боялась, что все вокруг увидят, как я горю и свечусь. Я вспоминаю теперь, что я была пламенем, но я забыла, что значит гореть. Я снова стала высохшим стеблем, щепкой. Я так ждала его весь вечер, я надеялась восстать, как Лазарь из гроба, когда он откроет дверь. Он вошел. И ничего не случилось, совсем ничего не случилось. Я осталась на дне моей могилы, и оттуда я слышала его голос, ровный, мягкий, глубокий. На какой-то миг этот голос пробудил во мне крик, крик, которым уже несколько дней была я сама. Или недель. Нет, дней. Крик счастья. А потом крик затих. Господи, почему ты отнял у меня счастье? Я была богатой, богатой и молодой, моложе всех на этой необъятной земле. А сейчас обеднела. Я вдруг постарела истинной старостью, старостью моих лет. Как до чуда. Нет, еще больше, еще глубже. И не осталось на свете ничего достойного любви, ничего, ничего. А я должна шагать дальше по этой высохшей пустыне».