Избранное

Но едва он собрался протянуть руку к кнопке магнитофона, в комнату вошли доктор Мэнилэ и доктор Бретку. Они сегодня ночью дежурят, один — здесь, в этом здании, другой — в хирургическом корпусе, у ворот. Вот и зашли к нему! Им, наверно, надоело торчать в больнице, тем более что вечерний обход закончен, проверено состояние тяжелобольных, но расходиться по дежурным комнатам, таким маленьким и тесным, что в них повернуться трудно, было еще рано. Но не только поэтому зашли они сюда: им хотелось повидать Павла. Так уж повелось в больнице: все врачи забегали перед дежурством к нему.

Павел поднимает бледное лицо, глаза его за толстыми стеклами очков слегка улыбаются; он снимает руку с кнопки магнитофона и подносит ее рупором к уху, — кажется, доктор Бретку что-то говорит. Оба доктора молодые, веселые. Бретку — худощавый, затянутый в халат, халат этот сшит на заказ и очень ему к лицу; Мэнилэ — коренастый, широкоплечий, с коротко подстриженными усиками, вместо халата на нем что-то вроде белой куртки с короткими рукавами.

Их что-то очень развеселило, они о чем-то говорят, но Павел не слышит, о чем именно, — впрочем, это и не особенно его интересует, хотя он внимательно следит за их лицами.

— Она сама тебе сказала или ты спросил ее?

— Нет, честное слово, она мне сама сказала!

— Да что ты говоришь! А ведь когда она появилась здесь, я был уверен, что она серьезная женщина!

Очевидно, речь шла о новой победе доктора Бретку. Павел догадался об этом по его самодовольной улыбке и, опустив глаза, тоже слегка улыбнулся — из вежливости. Если Бретку так этим гордится, разве можно портить ему удовольствие?! Право же, ни к чему.

Молодые люди принесли с собой шахматы. «Вот и хорошо! — подумал Павел. — Помолчат». Но играть, по-видимому, врачи не собирались. Они ставят доску на его кровать и продолжают без умолку говорить. Павел мало что слышит из их болтовни, но терпеливо молчит. Может быть, они все-таки начнут играть или уйдут, и тогда он послушает музыку.

Он глядит на них: крепкие, здоровые, красивые, на них приятно смотреть. Они так легко двигаются, так заразительно смеются, и белые шапочки им так к лицу. Доктор Павел Штефанеску будто видит, как легко и ритмично сокращаются их чистые, похожие на большие свежие цветы розовые легкие, как ритмично и четко бьются их здоровые, трудолюбивые, горячие сердца, разгоняя пламенеющую, алую кровь; видит, как правильно, точно и безошибочно — словно превосходная, совершенная машина — работает весь их организм, и это кажется ему таким же прекрасным, как жизнь травы, что растет на холме перед окном, как свежее дыхание голубых цветов этой тихой прохладной ночью. Мэнилэ, откинув голову, громко смеется, сверкая белоснежными, здоровыми зубами. Смех звенит, переливается, словно прозрачный ручей. Смех этот настолько громок, что звук его живительной каплей долетает и до Павла — так ветер, налетевший бог знает откуда с гор, врывается иной раз в окно, принося с собой дыхание снежных вершин или запах альпийских цветов. И Павел улыбается, но не потому, что слышит, о чем речь, просто ему нравится смех Мэнилэ.

Бретку смеется не так заразительно. Смех застревает у него где-то в уголке рта, придавая лицу ироническое, презрительное выражение, как будто Бретку не разрешает эмоциям — умилению, шутке — целиком овладеть собой, давая понять: он, доктор Бретку, все взвесил и видит, что дело это пустое. Главным для доктора Бретку было мнение доктора Бретку о самом себе и о том, как ему, доктору Бретку, следует вести себя в данном случае. Пожалуй, Павел любил его меньше других; ему нравилась наружность доктора, его молодость, но ему очень не нравилось, как доктор ведет себя с Диной Симонеску.

Доктор Дина Симонеску — худенькая, живая, внимательная ко всему, что ей говорят, кроткая и хорошенькая. Но в присутствии доктора Бретку она робеет, теряется, места себе не находит, и Павел ясно читает в ее больших бархатистых глазах страдание. Вся больница знает, что доктор Симонеску ходит из палаты в палату, надеясь где-нибудь встретить Бретку, что она задерживается в обеденный перерыв, если он не успел еще надеть пальто, что она старается всегда попасть в одно дежурство с Бретку.

Об этом знают все доктора, все сестры, об этом догадываются даже некоторые больные — те, что лежат уже давно и со скуки не прочь посудачить о врачах. А он, доктор Бретку, по-прежнему прячет в уголках рта презрительную полуулыбку и, как нарочно, не торопится, когда она ждет его, а иногда при ней становится преувеличенно любезным с какой-нибудь сестрой или больной, давая понять, что это не простая любезность, что за этим кроется увлечение, глубокая симпатия; или вдруг при обсуждении какого-нибудь тяжелого случая зло посмеется над вырвавшимся у Дины Симонеску наивным восклицанием, из которого сразу становится ясно, что она не может оставаться равнодушной к людским страданиям.

Вот почему Павел не любил доктора Бретку.