Избранное

— Троакар! — кричит он, и две сестры бросаются за огромным шприцем с длинной иглой. Актер смотрит на огромные руки Добре и думает, что лучше бы уж ему дали спокойно умереть.

А между тем внизу, в нижних коридорах, застрахованных в эти часы от появления доктора Добре, не прекращается суета. Сестры бегают из лаборатории в лабораторию, больные, стоя в очереди у дверей рентгеновских кабинетов, беседуют между собой; те, кто пришел на амбулаторное лечение, слоняются по коридору, их городская одежда кажется странной, они приносят с собой в эту толпу синих и белых халатов дыхание внешнего мира.

Доктор Павел Штефанеску работает в своей лаборатории, склонясь над микроскопом так низко, что стекло его очков почти соприкасается с линзой микроскопа. За спиной Штефанеску две лаборантки, посмеиваясь и переговариваясь, фильтруют какие-то жидкости. Шум из коридора врывается каждый раз, когда распахивается дверь и входит сестра, неся пробирку, но Павел ничего не слышит. Он не слышит даже своего хриплого, прерывистого, затрудненного дыхания, которое наполняет лабораторию. Перед его глазами — изменчивый молчаливый мир, о котором многие и не подозревают, но который ему, Штефанеску, известен во всех деталях, — никогда не прекращающееся движение, упрямое, слепое, желающее существовать и причинять зло.

Пластинка, еще и еще одна, одна за другой, — разные миры, и каждый из них выглядит по-своему, имеет свои отличительные признаки, которые ему, Штефанеску, известны, и он разгадывает их, он их разоблачает.

Часы идут, сменяются пластинки, сменяются миры, доктор Штефанеску дышит все тяжелее, все ниже склоняется над микроскопом; он погружен в работу, он упорен, яростен и беспощаден. Между человеком и этим миром, который своим существованием подтачивает человеческую жизнь, идет великая битва: среди миллионов копошащихся там микроорганизмов надо распознать те, которые вредят человеку, угрожают его жизни, убивают его.

Лаборантка делает ему знак рукой — все! Сегодняшние культуры он исследовал. Те, которые еще не готовы, пугающий, неодолимый расцвет которых еще не наступил, останутся на завтра. Впрочем, уже три часа. «Если бы была работа, этот доктор Штефанеску просидел бы здесь до ночи, до утра, он будто не знает, что каждому живому существу нужен отдых, нужна передышка!» — думает лаборантка.

— Все? — Слово с хрипом вырывается из груди Павла, и он устало улыбается.

Лаборантки снимают халаты. Доктор моет руки. И вдруг в коридоре раздаются грохочущие шаги, дверь распахивается, кажется, она вот-вот сорвется с петель, рухнет на пол. Лаборантки застывают, одна с халатом, другая с беретом в руках. В комнату входит доктор Добре. В огромной руке он держит пробирку. Лицо доктора Штефанеску сияет — так распускается цветок, когда вдруг на него упадет живительный свет солнца.

— Послушай, Павеликэ, посмотри вот эту плевральную жидкость! Сделай, будь другом, — ну просто бесит меня этот актеришка. Черт знает что такое, ничего ему, паршивцу, не помогает!

Лаборантки покорно, в безмолвном отчаянии надевают халаты. Павел широко улыбается, берет пробирку из рук доктора Добре и, сгорбленный, усталой, шаркающей походкой направляется к столу.

— Просто чудовище! Сколько мы извели на него стрептомицина! — продолжает ворчать Добре. Лаборантки дрожат. Они тоже знают актера, помнят, как он приходил к ним в лабораторию и обещал, что, когда начнет играть, даст им билеты. Он был худенький, вежливый и, хоть непрерывно температурил, все надеялся скоро выйти из больницы и вернуться на сцену. Иногда актер декламировал стихи и обводил сестер нежным взглядом, — казалось, он так и не решил, какая же из них нравится ему больше. А теперь вот доктор Добре обзывает его чудовищем! Будто актер виноват, бедняга, что никак не может вылечиться?!

Только Павел Штефанеску словно не понял грубых слов доктора Добре, хотя их-то он расслышал хорошо, очень хорошо — они гремели, как боевой клич. И он улыбнулся Добре доверчивой, светлой улыбкой. В это мгновение он почувствовал, как хочет Добре вылечить это «чудовище», не меньше, чем сам Штефанеску. Они оба склоняются над пластинкой, Павел — маленький, жалкий, хрипя остатками легких, Добре — расставив ноги, похожие на фермы Эйфелевой башни, положив красную ручищу на тщедушное плечо Павла, хмуря густые, сросшиеся брови.

— Вот скотина! Вот скотина! — ворчит Добре, возмущенный тем, что видит под микроскопом. — Вот скотина, ну что он со мной делает!

Потом Добре осторожно обнимает Павла за плечи своей ручищей, которая становится вдруг мягкой, точно бархатной, и ведет, почти несет Павла к его комнате по коридору, опустевшему с того мгновения, как Добре появился в лаборатории.

— Послушай, Павеликэ, — говорит он, и в его грубом и громком басе звучит несвойственная ему нежность, — послушай, Павеликэ, можешь отрезать мне нос и уши, если мы не правы! Этот Мэнилэ просто идиот! В этом все дело! Он со своим лечением попал пальцем в небо!

Павел кивнул, улыбаясь своей кроткой улыбкой.