Избранное

В этом году зима стояла необычная: все время в воздухе весной пахло, за ночь все покроется инеем, а наутро его растопит победоносное, сияющее солнце; налетит вьюга, но не успеешь оглянуться, ее как не бывало. Снег едва успел укутать холм перед окном Павла, и тут же теплое, ласковое солнце согнало его, и проглянула черная земля, усеянная пучками белесой травы. Синева неба, казавшаяся иногда плотной, блестящей эмалью, вдруг приобретала глубину и прозрачность, становилась сапфировой, и душа молодела, а на сердце было светло… Доктор Штефанеску, в перерывах между исследованием двух пластинок, шел, опираясь на стол и стулья, к окну и долго смотрел на волю, а потом, радостный, возвращался к работе. После обеда он не мог уже наслаждаться из своей комнаты бесконечной красотой неба, потому что наступил декабрь, дни стали короче, темнота рано спускалась в сад, и Павел принужден был сразу зажигать лампу. Правда, Дина Симонеску принесла ему собрание сочинений Чехова, и теперь частенько он и не замечал, как наступал вечер и подходило время, когда его навещали дежурные врачи.

Однажды в пять часов вечера, когда Павел уже зажег свет, в комнату к нему ворвался доктор Добре. Он еще не уходил домой — вначале сидел на заседании, потом его позвали к актеру, который снова собрался помирать.

— Ты должен помочь мне, Павеликэ! Надо сейчас же, немедленно сделать этому проклятому парню — черт бы его подрал! — микроскопию гноя. Молод он, пропади он пропадом, отправляться на тот свет, и это после того, как мы влили в него столько всякой всячины. Сделай, пожалуйста, Павеликэ, а то этот мерзавец опрокидывает все законы науки!

Доктор Штефанеску медленно, осторожно поднялся. Сердце у него сегодня пошаливало. Утром Павел сделал девятнадцать анализов, и теперь сердце не желало работать; оно то начинало стучать быстро-быстро, то вдруг делало странную паузу — как будто, позабыв о том, что надо биться, замирало; потом снова пускалось вскачь, словно спешило сказать что-то таинственное, невнятное, пугающее. А дыхание застревало где-то в верхушке правого легкого, точно зацеплялось на пути за какие-то шипы или крюки.

Они проделали путь до лаборатории так же, как обычно в обед совершали путь к комнате Павла: Добре обнял Штефанеску за плечи, и Павел, прижавшись и словно спрятавшись у него под мышкой, шел, с трудом передвигая ноги, обутые в серые суконные тапочки.

В лаборатории были настежь открыты окна — уборщица вымыла столы, пол и, наведя чистоту, ушла, не затворив окон. Добре кинулся закрывать их. Штефанеску, покашливая и судорожно глотая воздух, медленно снял суконный халат и надел на себя белый. Потом они сидели, низко склонясь над микроскопом, разглядывая синий океан, по которому плавали красные палочки.

— Есть все-таки, холера его дери! — сердился доктор Добре. — И откуда только они берутся?!

— У него появилась сопротивляемость, — прошептал Павел. — Теперь нужно… ему нужно… — Штефанеску закашлялся и схватился за сердце.

— Что нужно? — спросил Добре, обнимая его.

Рука с синими ногтями отчаянно тянулась к столу, где утром лежала кислородная подушка. Добре схватил Павла на руки, как ребенка, и устремился назад в комнату. Под тяжестью его шагов сотрясались стены коридора.

— Дайте шприц, шприц и дилауден с атропином для доктора Штефанеску! — крикнул он на бегу сестре, проходившей по коридору.

— Так что, ты сказал, нужно актеру? — спрашивал он снова, склонившись над постелью Павла, держа у его рта трубку кислородной подушки.

Павел сделал над собой нечеловеческое усилие.

— Метрассе с гидразидом… прямо в легкие! — Голос Павла был едва слышен, и казалось, он ценой огромного напряжения исторг из своей груди весь оставшийся там воздух, чтобы произнести эти слова.

— Я того же мнения! — удовлетворенно произнес Добре и толстыми пальцами уверенно отломил головку ампулы.

В эту ночь Павел потерял много крови и на следующий день не смог подняться с постели. Он смущенно поглядывал на сестру Марию, которая мыла ему лицо и худые плечи губкой, смоченной в теплой воде, смотрел растерянно на ее морщинистое лицо и как будто просил прощения за то, что не в состоянии встать и, может быть, вообще уже не встанет.

И в последующие дни он не смог ходить в лабораторию. Он лежал, откинувшись на высокие подушки, и глядел в окно, но не видел ничего, кроме клочка неба. По этому клочку проплывали облака, а потом вдруг он расчищался и становился синим-синим или сумрачным, свинцовым, и тогда Павел мог наблюдать за снежными хлопьями, падавшими за окном, он ясно представлял себе, как они ложились на землю — вначале пушистым, рыхлым слоем, который постепенно уплотнялся, становился похожим на белый бархат, и наконец вырастали высокие сверкающие сугробы. По вечерам, когда в комнате становилось темно, он видел и звезды; они были такие маленькие, что казались золотыми гвоздиками, вбитыми в темный небосвод.