Избранное

Взял знаменитый граф фельдмаршал Миних

Заботу на себя о тех твердынях.

И для устройства крепости Пернов

Им послан был майор Абрам Петров.

Весь день он пропадал на бастионах

И занимался устроеньем оных.

И, в увлечении взойдя на вал,

Он обо всем другом позабывал.

Фортификацию воображеньем

Он дополнял. И к будущим сраженьям

Готовил бастионы и валы.

Он инженер был выше похвалы.

Честолюбивый русский абиссинец

Готовил шведам дорогой гостинец,

Ведь он недаром наименовал

Себя Абрам Петрович Ганнибал.

А может быть, и впрямь в него запало,

Что род его идет от Ганнибала.

Погряз в трудах арап полуопальный.

Супруга же весь день томилась в спальной

И грезила лениво наяву,

Воспоминая детство и халву.

Она скучала. Городок степенный

Ее стеснял тоскою постепенной.

Всего две тыщи душ, да гарнизон.

Конечно, в этой скуке был резон.

Ее не тешил моря свет жемчужный,

Ей снился берег дальний, город южный,

И пена белая, край синих вод,

И уходящий в море галиот.

Он звал к себе и уходил все дальше

Перед печальным взором Ганнибальши.

Добро бы муж хоть вечером домой.

А он едва увидится с женой

В обед — и снова не до разговоров.

Преподавал он в школе кондукторов

Черченье, математику. И там

Все время проводил по вечерам.

А шел домой — хотя в Пернове летом

Почти не видно ночи, но при этом

На улицах ни звука, ни души —

Весь город спит. И дивно хороши

Вверху деревья, крыши, шпили, трубы.

А дома спит жена, надувши губы,

В себе младенца бережно растя,

Да и сама похожа на дитя —

С плеча сползает теплая перина…

Майор читал трагедии Расина.

В той школе, где преподавал арап,

Состав учеников был слишком слаб.

Не помнили, что дважды два — четыре,

А только куролесили в трактире.

Один среди развратных молодцов

Науку понимал Иван Норцов,

С налету схватывал, толково, споро

И потому стал слабостью майора.

Для назидания Абрам Петров

Рассказывал ему про век Петров

И был пленен способным шалопаем.

И тот был в дом все чаще приглашаем.

Над ним посмеивались, что дурак.

И, дескать, у арапа он арап.

Майор же, честолюбье в нем питая,

Нередко выручал праздношатая.

К примеру — следствие завел кригсрехт

О том, что кондуктор вовлек во грех

Девицу Моор. И оная девица

Клялась, что обещал на ней жениться.

Майор вступился. Хоть закон был строг,

Но суд есть суд. И найден был предлог.

И в результате учинить велели

Норцову наказание на теле

И тем покончить. Но обрел майор

Врага — мамашу Моршу — с этих пор.

В ту осень Евдокия разрешилась

От бремени. И, как сие свершилось,

Пустою бочкой покатился слух,

Как будто точно узнано от слуг,

Что родился на свет ребенок белый.

Над этим потешался город целый.

А Морша суетилась пуще всех.

Ребенок же был смуглый, как орех.

И, презирая сплетни городские,

Майор назвал и дочку — Евдокия.

Про слух он знал. Но был спесив и горд.

И лишь послал в Коллегию рапорт,

Прося отставки по болезни очной,

Но вскоре был ответ получен срочный —

Отказ. Повелено ему служить

И, следовательно, в Пернове жить.

А дело в том, что Миних-граф близ трона

Тогда стоял. И, зная нрав Бирона,

Считал, что бывший царский фаворит,

Как нынче говорится, погорит,

Коль будет на глазах у новой власти.

Пожалуй, он был в этом прав отчасти…

И лучше уж томиться от страстей,

Чем пострадать безвинно от властей.

Майор же был взбешен. В Пернове этом

Бессмысленных наветов быть предметом!

И знал, что зря,— смирить себя не мог.

И в горле день и ночь стоял комок.

Он стал искать намеки в каждом слове

И не умел унять арапской крови.

Входил к жене в покой. Смотрел дитя.

И удалялся пять минут спустя.

Его проклятое воображенье

Рождало боль, похожую на жженье.

И злобный случай подстерег его.

Случилось это все под рождество,

Когда в стрельчатых храмах лютеране

Поют свои молитвы при органе.

Абрам Петрович заглянул во храм.

И слушать службу оставался там.

Тем временем к майору на квартиру

Забрел Норцов, шатаясь без мундиру,

Не помня, как вошел туда хмельной.

И встал перед майоровой женой.

В постели та застыла от испуга,

Но вдруг послышались шаги супруга.

Вошел майор. Норцова обнял страх.

И он сбежал. Она вскричала: «Ах!»

Абрам Петрович, помолчав с минуту,

Промолвил: «Так!» И, повернувшись круто,

Прошел к себе. В недоброй тишине

Весь замер дом. И он вбежал к жене.

Гречанка закричала. Так был шал

И страшен муж. Он тяжело дышал,

Сюртук расстегнут, а в руке нагайка.

Он произнес сквозь зубы: «Негодяйка!» —

И наотмашь ударил по лицу,

Подставленному гневу и свинцу.

Бил долго, дико, слепо. И сначала

Она кричала. После замолчала.

Тут он очнулся. И, лишившись сил,

Мучительно и хрипло вопросил:

«Теперь ответствуй мне, была ль измена?»

Она прикрыла голое колено

И, утомясь от боли и стыда,

Кровь сплюнула и отвечала: «Да!»

Ее теперь нездешняя усталость

Вдруг обуяла. Умереть мечталось.

И молвила ему — как пулю в лоб:

«Убей меня, проклятый эфиоп!

Я никогда твоей не буду боле.

И отдаю себя господней воле!»

Всю ночь не спал арап. Унявши страсть,

Он был готов теперь ей в ноги пасть.

Но век не тот! Там нравы были круты,

А честь и гордость тяжелей, чем путы.

Свой кабинет он запер изнутри

И пил вино без просыпу дня три,—

Российский способ избывать печали.

И сам молчал. И все в дому молчали.

В нем все смешалось — подозренье, гнев,

Раскаянье, любовь. Как пленный лев,