Избранное

Весь день метался в узком помещенье

Меж мыслями о мщенье и прощенье.

И вдруг пришел к жене. Сказал ей: «Ты

Меня презрела из-за черноты.

Но мне как на духу ответь — что было?

И правда ли, что ты мне изменила?»

И снова, так же твердо, как тогда,

Ему гречанка отвечала: «Да!»

И вновь ушел арап. И пил вино.

Забросил службу. Затемнил окно.

И тосковал. Кругом зима стояла.

В каминах пело, в деревах стонало.

Ненастная тогда была зима.

Ему казалось, что сойдет с ума.

Так пребывал он в городе Пернове,

Тоскуя, злясь и мучась от любови.

А в школе кондукторов без начальства

Уже творилось полное охальство.

Иван Норцов в компании гульной

Хвалился, что с майоровой женой

Он то да се, довел ее до ручки

И не боится он столичной штучки…

То слышал Фабер, тоже кондуктор

И новый кавалер девицы Моор.

И вскоре рассказал мамаше Морше,

Что, мол, Иван, любезный друг майорши,

Поддавшись увещаниям ее,

Достал для негра смертное питье.

Конечно, он добавил, что Ивану

И не такое приходило спьяну,

Поскольку меж вралей он первый враль…

Прошел январь. За ним настал февраль.

Вдруг утром солнце глянуло. Невольно

Майор очнулся и сказал: «Довольно!

Солдат не баба. Вдруг и донесут,

Что я давно бездельничаю тут.

Неужто, государя друг вчерашний,

Не справлюсь я со смутою домашней!»

Надел мундир. И сразу же — на вал,

На полверках и верках побывал.

Распек команду. Обозвал: «Растяпы!»

И пошутил. Отходчивы арапы.

В трактире отобедал. К пирогам

Стаканчик выкушал. По Куннингам

Пошел в почти хорошем настроенье,

Свое позабывая нестроенье.

И вдруг — навстречу Морша. Ах, карга!

Вот ты когда подстерегла врага

И в ухо яд влила ему, радея

О мщении. Он слушал холодея.

Вот здесь бы занавес. Но я не мог

Не написать печальный эпилог,

Как Ганнибал ответил дикой местью

Своей жене за мнимое бесчестье.

И как она перед лицом суда

На все вопросы отвечала: «Да!»

«Да!.. Опоить? Да! Прелюбодеянье?

Да!»

«Сквернодеицу за все деянья

И за злоумышления гонять

По городу лозой, потом послать

Навечно на прядильный двор». Такое

Решенье подписало полковое

Судилище. И так учинено.

Здесь ничего мной не сочинено.

О Ганнибал! Где ум и благородство!

Так поступить с гречанкой!.. Или просто

Сошелся с диким нравом дикий нрав?

А может статься, вовсе я не прав,

И случай этот был весьма банальный,

И был рогат арап полуопальный?

Мне все равно. Гречанку жаль. И я

Ни женщине, ни веку не судья…

А что потом? Потом проходит бред,

Но к прошлому уже возврата нет.

Всходили в небо звезды Ганнибала,

Гречанка же безвестно погибала,

Покуда через двадцать лет Синод

Ей не назначил схиму и развод.

Арапу бедный правнук! Ты не мстил,

А, полон жара, холодно простил

Весь этот мир в часы телесной муки,

Весь этот мир, готовясь с ним к разлуке.

А Ганнибал не гений, потому

Прощать весь мир не свойственно ему,

Но дальше жить и накоплять начаток

Высоких сил в российских арапчатах.

Ну что ж. Мы дети вечности и дня,

Грядущего и прошлого родня…

Бывает, что от мыслей нет житья,

Разыгрывается воображенье,

Тогда, как бы двух душ отображенье,

Несчастную гречанку вижу я,

Бегущую вдоль длинного причала,

И на валу фигуру Ганнибала.

А в небесах луны латунный круг.

И никого. И бурный век вокруг.

Пярну,

1977

Юлий Кломпус

Повесть

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы. Лермонтов

Часть I

Собиратель самоваров

Я говорю про всю среду,

С которой я имел в виду

Сойти со сцены. И сойду.

Пастернак

Мой друг-приятель Юлий Кломпус

Когда-то был наш первый компас,

Наш провозвестник и пророк

И наш портовый кабачок.

К тому же среди антикваров

Как собиратель самоваров

Был славен. Шелкопер Стожаров

(Всего скорее псевдоним)

За то подтрунивал над ним.

Носил он гордо имя цезарево.

А потому так наречен,

Что был на свет посредством кесарева

Сечения произведен.

Он не казался Аполлоном,

Был хлипконог, сутуловат,

В очках и с лысинкою ранней.

Но в гаме дружеских собраний

Держался, как аристократ.

(Дворяне Кломпусы из Дании

Лет двести жили в захудании.)

Оставшись рано без родителей,

Он был лишен руководителей

По шумным стогнам бытия.

(Мы были для него — семья.)

Он с непосредственностью детскою

Спустил все в доме. Но коллекцию

Старинных самоваров, что

Его отец копил со тщанием,

Он (согласуясь с завещанием)

Не променял бы ни на что.

На полках в комнате владельца

Стояло их десятка три,

Серебряных, как лейб-гвардейцы,

И медных, как богатыри.

Прочту вам небольшую лекцию

Про эту ценную коллекцию.

В собранье Кломпуса-отца

Два превосходных образца

Посудин для готовки сбитня.

Французский самовар «дофин».

Голландский «конус». И один

Прекрасный представитель «клерков».

Сосуд из «кёльнских недомерков»

На две-три чашки. «Пироскаф».

И десять тульских молодцов.

Средь них — величиной со шкаф

Красавец медный, весь в медалях,

Любимец наших праотцов,

Отрада сердца, бог трактира,

Душа студенческого пира.

Еще английский — в форме глобуса.

Американский в стиле «инка».

И африканский «банго-бинго»,

Особенная гордость Кломпуса.

Как разнородны! Как богаты!

Увы, они лишь экспонаты.

Ведь современники мои

Отучены гонять чаи

Из самоваров. Скромный чайник

Их собеседник и печальник.