Избранное

Поддерживает локоток.

Уже забыта Инга Ш.

И гордо шествует повеса

С улыбкой страстного черкеса

Или (для рифмы) ингуша.

Здесь я описывать не стану,

Как он гулял с своей красавицей

По Ленинграду в эти дни

(Отчасти, может быть, из зависти),

И были счастливы они.

Зато я описать могу,

Как в чинном, вежливом кругу

Поэтов ленинградской школы

Герой с красавицей Алиной

Провел однажды вечер длинный,

Где рассыпал свои глаголы

И жег бенгальские огни

Своей столичной болтовни.

Был выслушан без возражений.

Но ветеран московских бдений,

Носитель новомодных мнений,

Как говорится, «не прошел»

И разобиженный ушел.

— Увы,— сказал он,— дорогая,

У нас поэзия другая.

Поэты с берегов Невы!

В вас больше собранности точной.

А мы пестрей, а мы «восточней»

И беспорядочней, чем вы.

Да! Ваши звучные труды

Стройны, как строгие сады

И царскосельские аллеи.

Но мы, пожалуй, веселее…

В Москве Стожаров встретил Кломпуса

Коротким замечаньем: «Влопался!»

А он все несся по прямой,

Влюбленный, нежный, неземной…

Представлен Зетову женой,

Он приглашался к ним на ужин.

Беседовал с ученым мужем,

Свои идеи развивая,

Тайком Алине ручку жал.

Его ученый провожал

И говорил жене, зевая:

— Да, этот Кломпус интересен,

Но все же слишком легковесен.

И много у него досугу…

Однажды в Тулу иль в Калугу

Профессор отбыл на симпозиум.

А Юлий вечерами поздними

Курировал его супругу.

Но тут, на сутки или двое

Решивши сократить вояж,

Вернулся в ночь профессор наш.

Затрепетали эти двое

(Наверно, рыльца их в пушку!),

Но Кломпус голосом героя:

— Не беспокойся! — ей сказал.

И сам в одежде минимальной

Он вышел на балкон из спальной

И пер по первому снежку

По городу на ветерку.

А как спустился он с балкона,

Не знаем мы определенно.

Он был герой. И дамы честь

Мог даже жизни предпочесть.

Итак, он полночью морозной

Спешил без шапки, без пальто.

Читатель спросит: ну и что?

Как — «что»? Схватил озноб гриппозный.

Потом, как ядовитый гриб,

В нем начал развиваться грипп

И вирус множился серьезный.

Антибиотик не помог.

Серьезно Юлий занемог.

(Я в медицине не знаток,

Чтоб описать болезнь детальней.)

Ему грозил исход летальный.

Читатель мой! Не будь жесток.

И легковесным не считай

Сюжет, которого итог

На гробовой подводят крышке.

И не суди, судить привыкши,

А дальше повесть почитай.

Часть III

Уход

Ну что ж! Попробую. Ахматова

Снега, снега! Зима в разгаре.

Светло на Пушкинском бульваре.

Засыпанные дерева.

Прекрасна в эти дни Москва.

В ней все — уют и все — негромкость…

Но умирает Юлий Кломпус.

Нелепый случай покарал

Его за малые проступки.

И вот уже вторые сутки

Сам знал наш друг, что умирал.

Прозрачнее, чем отрок Нестерова,

Среди белья крахмально-выстиранного

Лежал он, отрешась от женственного,

В печальном постиженье истинного.

И с полным самообладаньем

Готовился к скитаньям дальним.

Над ним бильярдными шарами

Уж откивали доктора.

И завершиться нашей драме

Почти уже пришла пора.

На цыпочках его друзья

Дежурят в комнате соседней.

И курят в кухне и в передней.

И ждут, дыханье затая.

Алина, гибели виновница,

Приносит хворому компоты.

А Инга, главная храмовница,

Их принимает: где там счеты!

Но Юлий в свой уход печальный

Решил внести момент театральный,

И он пожаловал друзей

Аудиенцией прощальной

И самоварною элитой.

(Лишь «банго-бинго» знаменитый —

В этнографический музей.)

Друзей он в спальню призывал

И самовары раздавал.

Конечно, первым среди нас

Вошел Игнатий. Вышел.—

Да-с! —

Он тихо произнес с тоской,

Добавив с горечью: — Какой

Светильник разума угас!..

Собратья Мюр и Мерилиз,

Которых тоже вызвал Юлий,

Из спальни вылетели пулей

И из квартиры подались,

Разинув рты. И пару сбитенников

Они в руках держали вытянутых.

Все выходили от него

Смутясь, как из исповедальни.

И все не то чтобы печальны

Казались, но потрясены.

А самовары, что из спальни

Тащили в этом кви про кво,

Фуфырились, ненатуральны,

Как новоселье в дни чумы.

Растерянно стояли мы.

Растерянная вышла Инга

С роскошным самоваром «инка».

— Вот самовар… Он подарил…

Но, боже, что он говорил!..

О том, что им сказал больной,

Друзья молчать предпочитали.

Стожаров лишь полухмельной

Мне достоверные детали

Поведал. И, конечно, Инга

(На пять минут была заминка)

Сболтнула все начистоту.

Да я и сам, к больному призван,

Оттуда выскочил в поту

С огромным, трехведерным, медным,

Что лишь подчеркивал победным

Сияньем жизни красоту.

Да! Я недолго пробыл там

И все, что я услышал сам

(Как говорится, не при дамах)

И что сказали мне они,

Изобразил в иные дни

Я в трех загробных эпиграммах.

На Ингу:

Суперменша. Дрянь.

Ломака ты, а не артистка.

Знай, что твое искусство низко,

Как, впрочем, и твоя мораль.

В твоем ломанье скверный вкус.

Ты официантка в храме муз.

Бери-ка этот самовар. Его

Храни на память.

На Стожарова:

Обжора, пьяница, гуляка!

Кто ты такой? Пустой писака,

Что сочиняет на заказ

Нравоучительный рассказ.

Зачем живешь ты, раб почета?

С тобой и знаться неохота.

Но ладно, толстая свинья,

Вон самовар твой.

На меня:

Здоров, притворщик! Оптимист!

Ты шут, и плоский шут, не боле.

Ты благороден поневоле,

На самом деле ты нечист,

И разве только, что речист…

Прервусь. По этой эпиграмме

Вы видите, что наш больной

Необъективен, хоть одной