Избранное в двух томах. Том 2

совестью отнести к жанру документальному, а в чем присутствовали элементы, скажем так, творческой фантазии. Потом, после своего выступления, я подумал, что, пожалуй, обманул аудиторию: вряд ли кто-нибудь, кроме разве самых

близких Королеву людей, может поручиться, что научился — сразу или хотя бы

не сразу — различать в его «рассказах из жизни» истинное и, так сказать, домышленное. Мне кажется, что сам рассказчик очень развлекался, наблюдая

доверчивые лица слушателей очередной своей новеллы, и, пожалуй, еще больше

развлекался, видя, как кто-то из этих слушателей пытается — столь же

напряженно, сколь и бесплодно — понять, чему тут верить, а чему — нет.

Отсюда, я думаю, и определен-

296

ные трудности, с которыми по сей день не могут разделаться многие биографы

Королева.

Но, возвращаясь к его фантазиям технического направления, следует

заметить, что предавался он им преимущественно устно: как только дело

доходило до эскиза, чертежа, расчета, сразу же превращался не только в сугубого

реалиста, но, я бы даже сказал — в педанта и «поверял алгеброй гармонию»

весьма придирчиво.

Способность сделать внутренне какой-то шаг раньше всех, о которой я уже

говорил, не раз приводила к тому, что его задания казались окружающим

(которые такого шага в своем сознании сделать еще не успели) фантастическими, невыполнимыми. И тут, как вспоминают его сотрудники, очень помогала делу

манера СП выдавать задания в чрезвычайно детальном, конкретном виде. На

листочке бумаги он в таких случаях аккуратно выписывал — что, как и даже

кому персонально надлежит делать. Фантазия оборачивалась реальным делом.

Обыденность формы компенсировала фантастичность содержания.

Но даже от вспышек чистой — не кажущейся — фантазии, на которые

толкала Королева эмоциональность его натуры, почти всегда что-то оставалось

— вроде драгоценных крупинок золота из гор промытой породы. Оставалось — и

через некоторое время переходило в категорию реальных дел, от которых (и

опираясь на которые) СП потом снова на какую-то минуту отрывался для

очередных фантазий.

Впрочем, тут я могу говорить лишь о своих субъективных ощущениях.

Допускаю, что этот цикл («фантазия — реальное дело — фантазия») мне только

виделся. Все-таки я-то сам по профессии — испытатель, а не конструктор. И хотя

в наши дни «создание любого аппарата — это прежде всего испытания» (так

сказал однажды писателю Владимиру Губареву его знакомый конструктор), этап

собственно конструирования, начиная с первых прикидок и набросков, конечно

же имеет свою специфику, содержит свои тайны.

Трудно, очень трудно проникнуть со стороны в технологию любого

творчества и тем более сколько-нибудь точно описать ее!

Самым надежным источником для познания этого тонкого и сложного

процесса все-таки остаются высказывания на сей счет самих конструкторов, — к

со-

297

жалению, очень редкие и отрывочные, но тем более интересные. Вряд ли что-нибудь может заменить то, что называется взглядом изнутри. И трижды досадно, что мы так мало знаем и уже ничего больше никогда не узнаем о том, каковы

были собственные взгляды на сущность и законы технического творчества такого

человека, как Сергей Павлович Королев.

Как всякий крупный организатор, Королев отлично понимал, что такое темп

работы. Особенно ото ощущалось в горячие дни подготовки очередного пуска.

Тут он был едва ли не самым активным катализатором этого темпа: жал на

график подготовки, подгонял всех вокруг, шумел, требовал работы практически

круглосуточной; в общем, держал всех участников под давящим прессом

непрерывного «давай, давай».

Но и в этой обстановке горячий темперамент СП оставался под контролем

его ясного разума и твердой воли, способной навязать нужное поведение всем, включая даже такого трудно подчиняющегося индивидуума, каким был он сам.

Свидетельство тому тот факт, что, прогрессивно усиливая предпусковой

нажим, он за два-три дня до старта внезапно и очень неожиданно для всех, не

знакомых с его методами работы, как бы ослаблял вожжи: соглашался на разного

рода дополнительные проверки, разрешал повторения испытаний, результаты

которых вроде бы и укладывались в допуска, но кому-то казались

сомнительными, словом — поворачивал общий настрой в сторону этакой

неторопливой дотошности. Такой период, повторяю, бывал весьма

непродолжительным — он длился считанные десятки часов. Но так или иначе

почти при каждом пуске возникал.

И, как я понял, это было очень продуманно: и нажим в течение многих

предстартовых недель, и снятие напряжения перед самым пуском. Без первого —

объект, наверное, вообще никогда не был бы готов. Без второго — сильно

повышалась бы опасность что-то впопыхах забыть, недоделать, упустить из виду.