Она глядит туда и видит – расстояние от земли до звезд: от себя до Себя…
Она не боится этого расстояния. Готовится к пути. Оставляет все здешнее, все звучащее, кричащее, даже саму боль готовится оставить…
Да, ничего не сделала… Делать
нечего. Здесь, на берегу смерти, она понимает это и принимает. Надо затихнуть и вглядываться в пространство смерти… В ничто… Всякая внешняя активность здесь, на этом берегу – лишняя.Для того, чтобы зазвучал внутренний голос, надо всему внешнему существу «стать у порога лишним». Здесь – неизбежна «моя вынужденная неподвижность, моя хочу или нет – терпимость». Нет меня. Есть только то, «без тени и без эха делающее».
И вот, замирая, продолжает она вглядываться в пустоту и осмыслять их земную встречу-невстречу:
И все-таки перечисляет, кружится тоскующая память:
Как ни сопротивлялась морю – Богу, – отнял. Как ни отталкивалась от «холода Ничто» – настиг
. Она так надеялась, она так лелеяла мечту отвоевать Рильке у всех небес и у всех земель; она так хотела отобрать его у «Ничто», она так хотела земного «вместе»! Ну хоть что-то! «даже смертнику в колодках памятью дарованное: рот тот!»Нет ничего
.Но разве не предупреждал он ее в элегии, ей посвященной, к ней обращенной, – что их путь друг к другу лежит через это ничто?.. Не предупреждал, что пустоты избежать нельзя
, что через нее надо пройти? Насквозь – через Ничто. Нырнуть в ничто, как в море, и – насквозь…Свою элегию к Марине Рильке начинает картиной падающих звезд и размышлением о незыблемости и незримости равновесия космического Целого. Ничья внезапная гибель «святого числа не уменьшит».
Так что же тогда такое наша жизнь? Наша мука, наша гибель? Неужели это просто игра равнодушных сил, в которой нет никакого смысла? «Игра невинно-простая, без риска, без имени, без обретений?»
На этот риторический вопрос Рильке отвечает не прямо, а как бы пересекая его внезапно вторгающимся новым измерением:
Мы суть то, что наполняет нас. И если мы наполнимся жизнью до края, она не исчезнет с нашей смертью. Она есть. Она накапливалась и зрела в нас, как цветок в бутоне, как плод в цветке. Бутон лопнул. Но есть нечто иное
– весь смысл жизни бутона – цветок, разливающий благоухание так далеко за свои пределы.В нас тоже зреет этот благоухающий дух жизни, если мы наполняемся небом и морем, весной и песней, В нас живет и зреет это. И любить в нас надо именно это, а не оболочку этого.
Мы – не певцы, а песня. Не оболочка, а Дух жизни.
У Рильке есть стихотворение «Поэт». Мертвый поэт лежит на столе. А за окном – дали. И вот эти-то дали и чувствует Рильке истинным лицом усопшего. Эти дали, которые пересекают всю земную тяжесть, всю безвозвратность и окончательность. Нет безвозвратности! Нет окончательности!
«Я» исчезает, но то, что меня наполняет – не исчезает! Другими словами, я и есть то, что меня наполняет. Я – не оболочка, а дух, собранный в оболочке. И задача человека – отождествлять себя не с телом (оболочкой), а с духом…
Но ведь Марина Цветаева подошла к этой задаче вплотную. Разве она не решила ее?