Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

«Искусство свято», «святое искусство» – как ни общо это место, есть же у него какой-то смысл, и один на тысячу думает же о том, что говорит, и говорит же то, что думает.

К этому одному на тысячу, сознательно утверждавшему святость искусства, и обращаюсь.

Что такое святость? Святость есть состояние, обратное греху, греха современность не знает, понятие грех современность замещает понятием вред. Стало быть, о святости искусства у атеиста речи быть не может, он будет говорить либо о пользе искусства, либо о красоте искусства. Посему, настаиваю, речь моя обращена исключительно к тем, для кого – Бог – грех – святость – есть.

Если атеист заговорит о высоте искусства, речь моя, отчасти, будет относиться и к нему».

Так начинается статья. С утверждения, что для нее понятия Бог – грех – святость – суть понятия высшие. И судит она с этой высшей точки зрения.

Искусство мира, называющего себя христианским, было и остается языческим (за самым малым исключением) – вот что сознает и утверждает Цветаева.

«Многобожие поэта. Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов. Никогда не атеист, всегда многобожец, с той только разницей, что высшие знают старшего (что было и у язычников). Большинство же и этого не знают и слепо чередуют Христа с Дионисом, не понимая, что одно уже сопоставление этих имен – кощунство и святотатство».

Действительно, для кого из большинства поэтов христианская мораль и христианское чувство жизни живы и действенны?

Любить врагов? Подставлять левую щеку, когда тебя ударят по правой? Все это мертвые прописные истины. Поэт же – самый живой из живых. Поэт – тот, кто с мертвечиной дела не имеет никогда. Чем дальше от нее, тем больше поэт. Каждую истину он рождает заново, сам. Для него нет истин готовых. С тех пор, как перевелись пророки, он и есть тот, кто их «изготавливает». Печет хлеб насущный и не дает ему зачерстветь. Вернее, конечно, не печет, не изготовляет, а рождает. Каждый день зачинает от никому не видимых и не слышимых духов, которые носятся в воздухе эпохи. Зачинает, вынашивает, рождает. Как природа. И не было у Марины Ивановны более высокой оценки для поэта, чем «Вы – явление Природы». Это она говорила Пастернаку и о Пастернаке, захлебываясь его стихами…[79] Чего нет в его книге, того нет и в природе. (А чего в природе – нет?). При самом тщательно географическом изучении вы не смогли бы найти здесь ни одного пропуска. Все в наличии. И это все и есть лицо Пастернака». Так Марина Ивановна писала в статье «Поэты с историей и поэты без истории», где сравнивала лирического поэта с морем, никуда не идущим, а вечно только пребывающим, и говорила, что ему ничего не надо, как только быть. И поэту надо только быть и только выразить себя.

«Жизненную и бессмертную задачу Пастернака мы знаем. Выразить себя». Никакого движения она в нем не видит. И не хочет никакого движения. На всю жизнь хватит того, что было дано ему «отродясь». Он, как и она, как Лермонтов (по ее мнению), «все отродясь знал». Меняться, обогащаясь, может только язык, а не сущность.

Итак, что может быть выше природы? Сказала: «природа» – и все сказала. Читай: совершенство.

И вот вдруг, в «Искусстве при свете совести», прямо начинает с того, что природа вовсе не выше всего. А значит и искусство, которое «есть та же природа», – тоже не самая высшая ценность.

«В чем отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь».

Однако в природе есть гады, пауки, скорпионы. Есть. И если у нас хватит мужества взглянуть в природу глубоко, – сколько зла мы там увидим!.. Сколько страданий…