Избранные статьи

Обмениваться можно только ясно осознанным и ясно выраженным опытом – поэтому ясность здесь становится не просто чертой характера или стиля, а чуть ли не обязанностью по отношению к товарищам по несчастью. Это же ощущение товарищества в несчастье дает Ясиной способность и чужие слова воспринимать как важный лично для нее урок. В «Истории» описаны несколько таких уроков, один из них дает ей Рубен Гальего: «Рубен поразил меня несколькими фразами и одним поступком. Он совершенно не думал жалеть меня. А я ведь тоже приехала на кресле. Только маленьком и легком. А главное, с этого кресла я могла встать и пересесть на стул. Встать и пойти в ванную. Встать и перелечь на кровать. А он не мог. Его кресло громоздкое и напичканное электроникой, как космический корабль. И с высоты своего кресла он сказал мне довольно грубые слова: „А вот теперь жизнь проверит, дерьмо ты или нет“. Перевела дух. Справедливо. Вторая важнейшая максима, которую я напрочь отказалась понять сначала: „Чем быстрее ты признаешь себя инвалидом, тем легче тебе будет жить“. Над этой фразой мне, привыкшей до последнего скрывать свои физические немощи, предстоит еще думать и думать».

Над этой и над другими фразами можно думать и думать, только если веришь, что услышал ее от того, кто идет твоим же путем, слышишь от товарища. Ясина пишет о том, что она неверующий человек, но вера в товарищество по несчастью – это тоже настоящая вера, ее нельзя внушить себе по заказу или умственным усилием, она либо дана человеку, либо нет. Ясиной дана.

июнь 2011

«Дневник 1934 года» Михаила Кузмина

Чужие дневники – необходимое чтение современного человека. Нам не так уж важно, где автор был или кого видел, и не обязательно мы поклонники его творчества. Можно перечитывать дневники драматурга Евгения Шварца или богослова Александра Шмемана, не интересуясь ни пьесами, ни богословием, – дело в другом: любой, даже самый благополучный дневник – хроника борьбы с несуществованием. А чтение такой хроники почему-то придает сил.

В «Издательстве Ивана Лимбаха» под редакцией Глеба Морева вышло второе, исправленное и дополненное, издание «Дневника 1934 года» великого русского поэта Михаила Кузмина (1872–1936). Кроме собственно текста дневника и помещенных в приложения мемуарных записей Ольги Гильдебрандт (художницы, жены спутника Кузмина в последние 20 лет его жизни Юрия Юркуна), в книгу вошли предисловие Морева (один из лучших очерков о Кузмине) и его же комментарии. Они занимают больше половины книги и дают настоящую панораму жизни ленинградских литераторов, актеров, художников и т. д. – круга, уничтоженного в 30–40-е годы. Того круга, в котором Кузмин был знаменит и вместе с гибелью которого для него наступила «полоса непризнания и забвения». Настоящего признания Кузмин не получил и до сих пор – целомудрие его поэзии делает ее малодоступной для того массового «читателя-плаксы», который заведует канонизациями.

Кузмин вел дневник всю жизнь; сохранилось далеко не все; уже изданы тетради за 1905–1915, 1921 и 1931 годы. Дореволюционный дневник, подробнейшая хроника Серебряного века – это убаюкивающая монотония имен и свиданий, с тоном немножко гимназистки – «грустно, прелестно, мило, весело». Дневники советского времени – другое дело. Вот характерная запись от 19 сентября 1931 года: «Все неопределенно и грозно. А может быть и ерунда» – беспечная интонация Кузмина уже не внутри «родного, милого петербургского мира», а в агрессивном советском антураже приобретает завораживающий героический оттенок.

Но «Дневник 1934 года» – особенный и среди советских тетрадей. Он был задуман не как хроника, а как «течение ежедневного воображения» – здесь смешаны подневные и мемуарные записи и разного рода наблюдения и созерцания. Кузмин видел мир не слитными массами, а разбитым на детали, лица, сцены, картины, и каждый такой – даже самый унылый – фрагмент оценивал, как мы оцениваем произведение искусства: «Вечером в стиле Рембрандта было на дворе под открытым небом жактовское собрание»; или: «Утра всегда имеют какой-то европейский характер, может быть, потому что в Европе рано встают, а у нас валяются до 10–12 часов, только крестьяне имели принужденное изящество вставать в 6 часов»; или: «Италия более всего мне вспоминается или на репетициях Музыкальной Комедии (еще на Невском), когда солнечный весенний день (хотя, в противоположность Италии, там никто петь не умеет), или в парикмахерских. И в шикарных, и в затрапезных. Там и безделье, и сплетни, и одеколон, и какие-то завсегдатаи, как из комедий Гольдони. Всегда очень жизненно действует. Особенно прежде. Теперь, со введением мастериц и с женской стрижкой, производимой в мужских залах, все утратилось. Впечатление постной физкультурности и пролетарски сознательного отношения к похабным сторонам флирта лишают парикмахерские игры, а придают им какую-то мрачную чепуху».