Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

К этому времени поток беженцев достиг ворот Женевы. К 4 сентября Беза составил удивительно точный отчет о смерти Колиньи[370]

. Но, несмотря на доступность свидетельств очевидцев, дикие слухи продолжали распространяться. Беженцы из Лиона сообщили, что в городе были убиты три тысячи протестантов. Было широко распространено мнение, что Генрих Наваррский и молодой принц Конде были казнены: на самом деле они были увезены из дома ради их же безопасности. Беза сообщал своим корреспондентам, что французский флот собран в Бордо для покорения Англии. А неделей позже он услышал разговоры о заговоре с целью убийства королевы Елизаветы. Жуткие истории были уравновешены только прибытием в Женеву друзей, которые считались убитыми. Французский юрист и политический мыслитель Франсуа Хотман сбежал из Буржа и отправился в Женеву. На следующий день он поделился своим предположением, что «пятьдесят тысяч человек были убиты во Франции за восемь или десять дней»[371]

. Отчаявшиеся беженцы еще больше отчаялись. Только срочное требование заботиться о физических потребностях вновь прибывших помогло вывести Безу из оцепенения, в котором он находился, желая смерти и мученичества.

Среди потрясенных очевидцев событий в Париже был английский посол Фрэнсис Уолсингем, впоследствии главный секретарь королевы Елизаветы и фактический глава разведки. Английская резиденция находилась на некотором расстоянии от эпицентра насилия, но Уолсингем довольно быстро осознал, что происходило, сначала по звуку выстрелов, а затем по потоку напуганных гугенотов, ищущих убежища в посольстве[372]

. Зная, что среди погибших есть несколько англичан, Уолсингем осмелился выйти наружу только 26 августа, а на следующий день отправил гонца в Англию, решив не доверять свои мысли бумаге, и вместо этого предоставил курьеру сделать устный отчет. Фактически к тому времени, когда всадник пересек Ла-Манш, в Лондоне уже знали о резне, информацию привезли вернувшиеся торговцы и первые беженцы. Французскую корону, которую еще недавно приветствовали как союзника в борьбе против Испании, стали осуждать. Французский посол Фенелон был вынужден сообщить:

«Невероятно, как слухи о событиях в Париже, начавшиеся 27 августа, взволновали сердца англичан и заставили так быстро изменить их благосклонное к нам отношение на ненависть… И даже, когда дело было объяснено, они не изменили своего отношения, считая, что это Папа и Король Испании разожгли огонь войны во Франции и что все они замышляют что-то против Англии»[373]

.

Лишь 8 сентября посол имел возможность изложить точку зрения французского правительства в холодном интервью с королевой Елизаветой, а затем перед скептически настроенным Тайным советом. К этому моменту мнение англичан оставалось неизменным. «Что касается переговоров с послом, — писал Уильям Сесил, лорд Берли, — он пытался нас убедить в том, что король был вынужден из соображений своей безопасности казнить такое огромное количество людей»[374]. Среди мер, рекомендованных Берли, было «Сразу отсечь голову шотландской королеве». Мария, королева Шотландии, несколько лет была английской пленницей, что являлось естественным предметом недовольства католиков. Однако прислушались к более трезвым советам. Мало что можно было выиграть от разрыва всех связей с Францией, когда было широко распространено мнение, что Испания сыграла важную роль в организации массовых убийств. Такие подозрения только усилились, когда протестанты узнали о ликовании, с которым встретили новости о резне в Испании и Риме.

Первые новости прибыли в Рим 2 сентября, доставлены они были специальным курьером из Лиона. Посланник привез два письма, оба были написаны секретарем губернатора Лиона: одно было адресовано местному французскому контактному лицу, другое — папе. Далее новость была передана ведущим представителям французского дипломатического сообщества, которые сопровождали кардинала Лотарингского, чтобы разделить радость этой вести с папой Григорием. «Какие новости, — спросил Лотарингия у папы, — желает услышать ваше высочество больше всех остальных?» «Возвышение католической веры и истребление гугенотов», — отвечал папа. «Именно эту весть мы и принесли во славу Бога и величия Святой Церкви»[375].