К берегу удачи. Кривой домишко. Объявлено убийство. Три слепых мышонка

— Оно и видно, — сказал он.

Эдит де Хэвиленд поднялась с кресла.

— Мне кажется, мы все обсудили. Хватит!

Тон был категоричный, исключающий всякое возражение.

Филип и Магда тоже встали, Юстес лениво двинулся к двери. В его походке была какая-то скованность. Он едва заметно припадал на ногу, хотя и не хромал.

Роджер, подойдя к Филипу, взял его за руку.

— Золотая ты душа, Фил. Спасибо, что подумал обо мне.

Братья вместе вышли из комнаты.

Магда последовала за ними, бросив на ходу: «Столько шума из-за ерунды!», а София заявила, что пойдет поглядеть, готова ли моя комната.

Эдит де Хэвиленд, стоя, сматывала шерсть. Она посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что она хочет что-то сказать, но затем, видно, передумала и, вздохнув, вышла вслед за остальными.

Клеменси подошла к окну и стала глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.

— Слава Богу, кончилось, — сказала она и затем добавила с гримасой отвращения: — Какая безобразная комната!

— Вам не нравится?

— Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли.

Я подумал, что она не совсем справедлива, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она несомненно имела в виду интерьер.

Комната была явно женская, экзотическая, чем-то похожа на теплицу, укрытую от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар[125] операционной.

Бросив взгляд через плечо, она сказала:

— Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. — Она взглянула на меня. — Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано.

В голосе ее не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.

— Вам этого не понять, — сказала она раздраженно. — Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит побродить где-нибудь на природе, но он обожал отца — они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома — слишком назойливая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.

— И что в этом плохого?

— Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.

— Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такое насилие над собой — штука скверная.

— Если бы он не строил из себя такой личности…

— Строить личность нельзя. Он был личностью.

— Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец передал ему эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела с таким же блеском, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто профан. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и честно пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали порой какие-то идеи и планы… которые, однако, всегда оказывались несостоятельными и лишь усугубляли ситуацию. Из года в год постоянно чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. — Она снова повернула голову и посмотрела на меня. — Вы полагали — так, во всяком случае, вы сказали полиции, — что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.

— Теперь я понимаю, — сказал я виновато.

— Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно — как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.

Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.

— И куда вы поедете? — спросил я.

— На Барбадос[126]. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье — сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем, — там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот.

Она вздохнула.