К портретам русских мыслителей

Булгаков с большой проницательностью разглядел в русской культурной истории опасный обрыв; Россия не прошла через реформацию и контрреформацию – через эти великие эпохи-трансформаторы, преобразующие религиозную энергию в энергию гражданского строительства, при ослаблении, но, однако, без утраты трансцендентного идеала (позже на ту же самую брешь в новой русской истории не раз укажет наш замечательный культур-философ Г.П. Федотов). «Порождение Петрово», интеллигенция – это русские люди, вчера еще питавшие душу традиционной, не подверженной рефлексам верой во Всевышнего, а сегодня, будучи выбитыми из колеи, направившие освободившуюся энергию веры с абсолютного на относительное, не научившиеся отличать одно от другого, готовые возвести частную и преходящую идею в абсолют и поклониться ей. Именно поэтому ни для кого не обязательные на Западе гипотезы, мелькающие там в череде прочих, в России так легко обращались в эпидемические идеи-«трихины» (образ из «Преступления и наказания»), в идеологии

; вот почему квазирелигиозная мощь тоталитарных идеологий, оставляя не слишком разрушительный след в западном мире, душой российского интеллигента овладевала безраздельно.

Несмотря на все экономические и политические реалии, Булгаков мог с полным основанием утверждать, что русская революция – это детище интеллигенции, то есть не классов, обладающих той или иной материальной силой, а тонкого идеологизированного слоя. Ибо в стране с огромным неизжитым религиозным потенциалом идеи могут значить больше, чем интересы. И, конечно, это обстоятельство делало западный парламентаризм, в чью сторону влеклось русское освободительное движение, сшитым как бы не по российской мерке. На Западе парламентский процесс являл собой представительство по интересам на основе консенсуса, в подкладке которого лежало полузабытое Моисеево Десятисловие, – вспомнить о нем Булгаков и призывает мятущегося отечественного интеллигента. В России идеологическое мессианство политиков-интеллигентов исключало компромисс между различными интересами – прозаическую, но надежную форму политической жизни. «Ошибочно было бы думать, чтобы эти программы политических партий психологически соответствовали тому, что они представляют у большинства парламентских партий западноевропейского мира; это есть нечто гораздо большее, это – религиозное сredo, самовернейший способ спасения человечества, идейный монолит, который можно только или принять, или отвергнуть» (с. 46), – пишет Булгаков и в конце своей статьи уточняет: «Разделение на партии, основанное на различиях политических мнений, социальных положений, имущественных интересов, есть обычное и общераспространенное явление в странах с народным представительством и, в известном смысле, есть неизбежное зло, но это разделение нигде не проникает так глубоко, не разрушает в такой степени духовного и культурного единства нации, как в России. Даже социалистические партии Западной Европы, наиболее выделяющие себя из общего состава “буржуазного” общества, фактически остаются его органическими членами, не разрушают цельности культуры. Наше же различение правых и левых отличается тем, что оно имеет предметом своим <…> разницу мировоззрений или вер» (c. 68-69). И – несколько далее: «К борьбе политических и культурных идеалов примешалась религиозная распря…» (с. 69).

Итак, с западной многопартийностью в рамках органической культуры контрастирует российская религиозно-партийная война между соперниками за духовное водительство. Нечего говорить, что Булгаков оказался прав в своих диагнозах. Но это только одна сторона дела.

Религиозная одушевленность русской интеллигенции, при всех извращениях этого качества, вызывает в авторе «Героизма и подвижничества» огромное сочувствие и надежду. Он видит скорее достоинство, почти христианскую добродетель, нежели изъян, в том, что ей, интеллигенции, остался чужд «прочно сложившийся “мещанский” уклад жизни Западной Европы, с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но с его бескрылостью, ограниченностью» (с. 35); что она питает «бессознательно-религиозное отвращение к духовному мещанству, к “царству от мира сего” с его успокоенным самодовольством» (с. 36). Здесь обнаруживают себя «высшие религиозные потенции» русского интеллигента, ждущие, по Булгакову, своего оздоровления и выправления.