К портретам русских мыслителей

Нет ничего проще, чем искать в этой статье параллели с нашей текущей современностью. Когда читаем: «Если русское общество действительно еще живо и жизнеспособно, если оно таит в себе семена будущего, то эта жизнеспособность должна проявиться прежде всего и больше всего в готовности и способности учиться у истории» (с. 32); когда уясняем, что и в те далекие времена «самый обыкновенный интеллигентский максимализм, составляющий содержание революционных программ, просто приправляется христианской терминологией и текстами и предлагается в качестве истинного христианства в политике» (с. 62) – это «слева»; «справа» же – «борьбой с интеллигенцией в защиту народной веры пользуются как предлогом своекорыстные сторонники реакции, аферисты, ловцы в мутной воде» (с. 71), – нам начинает казаться, что российская история, а вместе с ней и мысль приговорены к «вечному возвращению», словно какому-то роковому уделу. Впрочем, эти исторические повторы, отчасти объяснимые прерывностью отечественной истории, о чем у Булгакова тоже говорится, еще не образуют проблемы для современности, того самого гордиева узла.

Узел этот всего удобней описать достаточно привычными словами: интеллигенция между Россией и Западом. Свое размышление Булгаков начинает с того, что после «исторических уроков революции» уже «нельзя повторять задов ни славянофильских, ни западнических» (с. 31). И он не повторяет их. Мысль его глубока, и стоит ступить в ее русло, как набегают драматические по серьезности соображения.

«В борьбе за русскую культуру, – пишет Булгаков, – надо бороться <…> и за более углубленное, исторически сознательное западничество» (с. 42). Для такого западничества будет очевидно, что «европейская цивилизация имеет не только разнообразные плоды и многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево и, до известной степени, обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды» (с. 40). Корни эти – христианский культурный фундамент, нормы, заложенные еще в Средние века. В европейской истории эти корни до сих пор никогда не засыхали, лишь изменялось направление, в котором гнали они свои живые соки: реформация и контрреформация породили «новую личность европейского человека» (с. 46), новое гражданское и политическое общежитие с его свободами и правами, новую эффективную хозяйственную жизнь, но то была плавная переориентация духовной энергии общества, ее относительное обмирщение, без утраты, однако, положительных религиозных характеристик. Булгаков с особой симпатией подчеркивает вклад Англии, английского религиозно-морального духа в этот процесс всестороннего обновления (что приведет в годы Первой мировой войны к несколько тенденциозному противопоставлению английской культуры – германской в его статье «Человечность против человекобожества», 1916). Что касается другой ветви новоевропеизма – растущей от ренессансного неоязычества через «естественного человека» Руссо и других просветителей XVIII века к Фейербаху и Марксу, то это именно ее плоды «обезвреживались» в многообразной кроне европейской культуры воздействием неусыхающих корней. Но с этой-то ветви и вкусило русское западничество, став таким образом атеистическим и революционным, нерассуждающе подхватив на Западе как раз то, что имело там временное влияние в эпоху, совпавшую с послепетровским отрывом русского образованного слоя от собственных традиций.

Почему, однако, это влияние не было в сознании русской интеллигенции ничем умерено или уравновешено? Почему, по собственному же слову Булгакова, на Западе «отрицательное направление» оказывается, в конечном счете, «ручным», а в России буйным и разрушительным? Прямого ответа на этот вопрос у Булгакова мы не найдем, но можно обнаружить ответ косвенный, поискав его в психологическом портрете интеллигенции.

Как замечено выше, Струве и Франк, не называя имени Булгакова, под общей с ним обложкой подвергают сомнению черты религиозности, рельефно прорисованные им на этом портрете. Они утверждают, что именовать религией то, во что верует русская интеллигенция, можно лишь в порядке словесной метафоры, что религиозным нельзя считать человека, вся энергия которого направлена к преобразованию не внутренней жизни, а внешних обстоятельств, что «этика нигилизма» (так озаглавлена статья Франка в «Вехах») может быть моралистической, но, по определению, не может быть религиозной. Однако, думаю, в известном смысле – исторически и пророчески – Булгаков был более прав, чем те, кто его уточнял и корректировал.