К портретам русских мыслителей

И все же, какие бы убытки ни терпел подзащитный, он не останется внакладе. В самой переориентации сознания с абстрактной истины «всеобщего» на экзистенциальную истину индивидуального, с общегуманистической, идеалистической иллюзии о человеке на – пусть «антигуманистическую» и «безобразную», но – правду о человеке заключен уже начаток «очеловечивания» философии. Что бы ни открылось при этом пытливому взору, заброшенный индивид все же будет в выигрыше; какова бы ни была человеческая правда, которая придет на смену безличной философской истине, она не будет больше игнорировать страдальца. Каким бы уязвимым самолюбцем ни оказался трагический индивид в глазах Шестова, последний отстаивает его правоту, защищает его «одинокую, случайную жизнь» перед всем миром. И даже если правда окажется иной, чем она виделась и Ницше и Шестову, все же путь к ней не минует тяжбы личности с безлично-всеобщим; ее придется искать не в том, что имеется до, но в том, что откроется

после признания правоты «жалкого человеческого я». Позиция безнадежного индивида, где окопался в период культа беспочвенности русский философ существования, впоследствии будет провозглашена Шестовым – по аналогии с кьеркегоровским «отчаянием» – в качестве непременного перевалочного пункта на пути.

4. Сила и слабость шестовской защиты индивида

С обретением почвы, о чем прямо сообщается в работе «Sola fide» (Париж, 1964), написанной в 1911—1914 годах, идейные акценты у Шестова перемещаются. Теперь последним его словом оказывается не призыв без конца «колотиться головой об стену», но требование обрести веру. Через пробитую в стене брешь должен засиять свет. Таким образом, философия трагедии должна уступить место философии веры, становясь лишь частью нового миросозерцания. Трагедия не отменяется, но перестает быть самоценной (и окончательной), оказываясь этапом на пути к обретению истины.

Казалось бы, произошел большой скачок в мировоззрении Шестова – из безнадежности он вышел к свету. Однако это не только не смягчило его взглядов на роль разума в истории, но, напротив, превратило борьбу Шестова с рационализмом в тотальную войну и предмет почти исключительной душевной сосредоточенности. Если раньше мышление было виновно в сокрытии и затемнении истины личного существования, то теперь оно стало истинной (хотя и неосознанной) причиной трагедии человечества: благодаря разуму «мы как бы окончательно и навсегда отрезаны от истоков и начал жизни»[862]. Познавательная устремленность человеческого рода уже прямо именуется грехопадением: человек вкусил плод с «древа познания добра и зла» и предпочел жизни и свободе знание. Он потерял себя именно потому, что был склонен дьяволом к познанию. Сам Гегель, подчеркивает Шестов, признавал, что «плод с древа познания добра и зла, то есть познания, черпающего из себя разума, – общий принцип философии всех будущих времен», и он «в “споре” Бога со змеем брал сторону последнего»[863]

. (Ср. у Кьеркегора, который назвал философию духа Гегеля «происками Люцифера».) Через разум – поскольку это есть «торжество грубой силы, принуждения» – в мир вошла необходимость и стала здесь господствовать. А человечество в добровольной покорности ей находит свое высшее удовлетворение.

Дело в том, что философия, по мысли Шестова, только тем и занималась, что разрушала в человеке волю и отнимала свободу (а вместе с ними и радость бытия), наваливая на него груз безличных истин, требующих неукоснительного себе подчинения.