К портретам русских мыслителей

Шестов подвергает ревизии всю европейскую философию, начиная с Сократа, и находит (за редкими полуисключениями) одно стремление, одну жажду – подчиниться власти «бездушных и необходимых истин». «Аристотель 20 веков тому назад, Спиноза, Кант и Гегель в Новое время безудержно стремятся отдать себя и человечество во власть необходимости», и в этом видят не падение, не гибель, «а спасение души»[864]. «В какую бы область философского мышления мы ни пришли – всюду мы наталкиваемся на эту слепую, глухую и немую Ананке»

[865]. Философия заковывает нас в кандалы «строгой» необходимости. И в этом деле Шестов отводит Гегелю особую роль. Он не только снова повернул философию на путь спинозизма – все же после Канта она несколько отошла от субстанциальной детерминированности, – он, Гегель, ликвидировал те области метафизики, в которых у Канта, как бы то ни было, обитали Бог, бессмертие души и свобода воли. «Гегеля раздражала даже сама постановка вопроса о пределах человеческого разума…» Ибо, согласно Гегелю, пишет Шестов, «метафизика, которая открыла бы людям Бога, бессмертие и свободу воли, невозможна потому, что ни Бога, ни бессмертия, ни свободы нет: все это дурные сны, которые снятся людям, не умеющим возвыситься над отдельным и случайным… От таких снов и от несчастного сознания, эти сны порождающего, нужно во что бы то ни стало избавить человечество. Все это представления (Forstellungen): пока человек не стряхнет их с себя и не войдет в область чистых понятий (Begriff), даваемых разумом, истина будет от него сокрыта. Super hanc petram держится вся его философия»[866]

. «Великие философы в погоне за знанием утратили драгоценнейший дар Творца – свободу»[867]. Парменид, Платон, Спиноза, Кант, Гегель не выбирают, не решают. Без них выбрали, без них решили, без них приказали. «Как ни извивается Гегель, как ни бьется он, чтобы убедить себя и других, что свобода для него дороже всего на свете, – в конце концов он возвращается к старому, общепризнанному и всем понятному (т.е. разумному) средству – к принуждению»

[868]. Дело в том, пишет Шестов в другом месте, что самая «свободная» человеческая жизнь успокаивается в своих исканиях, когда ей кажется или когда, как обыкновенно предпочитают говорить, она убеждается, что вышла за пределы индивидуальных, изменчивых произволов и пробралась в царство неизменной закономерности. Поэтому во всех умозрительных системах начинают со свободы, но кончают необходимостью. А так как, вообще говоря, необходимость не пользуется хорошей репутацией, то обычно стараются доказать, что та последняя, высшая необходимость, до которой добираются посредством умозрения, ничем от свободы не отличается, иначе говоря, что разумная свобода и необходимость одно и то же. На самом деле, это совсем не одно и то же. Необходимость остается необходимостью, будет ли она разумной или неразумной.

Что ж, антитеза Шестова корректна с точки зрения его индивидуалистской установки. Если держаться мира единичного существа, то действительно надежды на отождествление категорий свободы и необходимости не осуществятся. (И единичный индивид находит оправдание этой антитезе в опыте самопознания и самоощущения.) Для Гегеля с его универсализмом и установкой на спекулятивно-всеобщее вопрос переносится в трансцендентные сферы, где «все берега сходятся». Антиномия разрешается в недрах субстанциального духа, который путем самоопределения (т.е. акта свободы) реализует внутреннюю, вытекающую из своей сущности необходимость[869]

.

Все это, конечно, известно.

Итак, речь идет о том: свобода для кого? Шестов хлопочет об индивиде и не находит в этом отклика у Гегеля, который озабочен совсем иным. Он строит тотальную картину мира, субстанциальным двигателем которого является идея. В этом шествии абсолютной идеи (духа) индивидуум служит временным, переходным моментом. Задача, возлагаемая на индивида Гегелем, – это понять требования той самой реализующейся высшей свободы, которая не является самоопределением индивида, но есть свобода «иного». И то, что по отношению ко всеобщему выступает свободой (поскольку это его самопроявление), то по отношению к индивиду может оказаться несвободой. Правда, положение для Гегеля облегчается тем, что он усматривает истинное духовное существо человека в его рациональном (и, следовательно, в одноприродном действующему духу) начале. Но и у Гегеля заходит речь о необходимости преодолевать «субъективную ограниченность» и о возможности индивида «не соответствовать» своей идее. (Дух разумен. Но ведь человек иногда хочет, по выражению «подпольного героя», и «по своей глупой воле пожить».)