К портретам русских мыслителей

В Предисловии к зарубежному изданию «Из глубины» публицист и исследователь Н.П. Полторацкий предлагал «общую проблематику обоих сборников <…> выразить в такой форме, как “интеллигенция, революция и Россия”»[1065]. В ту же рубрику с полным правом может встать и федотовская статья «Трагедия интеллигенции». Но располагаться эти три слова всякий раз могут по-разному в соответствии с центром внимания авторов. «Вехи», эта покаянная рефлексия в ответ на первую, «малую», непобедившую революцию 1905 года, это нравственно-философское предостережение, обращенное к сознанию бывших единоверцев, и призыв к ним пока не поздно опомниться и совлечься с пути «секулярного социального утопизма» (С.Л. Франк), есть, конечно же, манифест «об интеллигенции, революции и России». Сборник «Из глубины», который подводит итог совершившейся революции по горячим ее следам и ведет речь, уже исходя из факта воплощения интеллигентской веры, перешедшей из сферы сознания в бытие, переставляет акценты в предложенной Полторацким формуле. Страстный призыв к радикальной интеллигенции сменяется здесь последней надеждой на все здоровые силы нации, на тех, в ком еще не порвалась связь «с религиозным сознанием» (П.Б. Струве). Интеллигенция уже не является единственным адресатом, хотя, конечно же, не исключается из этой «программы духовного, культурного и политического возрождения России»

[1066] (П.Б.Струве), – в той мере, в какой она, интеллигенция, сама может обрести «оздоровляющее умонастроение» (С.Л. Франк)[1067]

. К этому сборнику подошел бы подзаголовок «о революции, России и интеллигенции».

Статья Федотова продолжает эту триединую тему десять лет спустя после Октября, и сама дистанция настраивает на то, чтобы пристальнее вглядеться в дальние, давние исторические горизонты. Автор, равно как и его сотоварищи по русскому религиозно-философскому ренессансу, убежден, что ключ к истории России нужно искать в истории интеллигенции, этой знаменательной «прослойки» общества. Но всем также ясно и обратное: разгадка этого явления не обойдется без изучения русской истории – там находятся его предпосылки, условия, благоприятствующие его рождению. Занятая этой стороной дела статья Федотова «Трагедия интеллигенции» могла бы быть названа также «Трагедией России» и снабжена подзаголовком «о России, интеллигенции и революции».

Если «Вехи» поставили диагноз болезни, то Федотов записал ее предысторию, ее стадиально зафиксированный анамнез. Разумеется, предшественники Федотова тоже не обошли прошлого и дали, быть может, самый глубокий анализ истоков и путей явления. «Генезис и генеалогия этого отщепенства были <…> в общих чертах указаны мною в “Вехах”», – пишет Струве в статье «Исторический смысл русской революции и национальные задачи» и тут же мечтает о том, чтобы «с этой точки зрения» была «когда-нибудь написана связная и цельная история России в XIX и XX вв.»[1068]. Федотов фактически как бы откликается на это задание, правда, не в монографической, а лишь в краткой, статейной форме, демонстрируя ближайшую преемственность во взгляде на предмет по отношению к старшим философским собратьям, – но вносит и новые акценты.

Струве определяет специфику русской интеллигенции как без-религиозное «отщепенство от государства», С.Н. Булгаков – как атеистическую «оторванность от почвы», секулярную «неотмирность». Федотов, как мы здесь читаем, определяет интеллигенцию как некий «орден» со своим «неписанным кодексом», характеризующийся «идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей

»[1069].

Он следующим образом развертывает свою знаменитую дефиницию: «“Беспочвенность” вытекает уже из нашего понимания идейности, отмежевывая ее от других, органических форм идеализма. <…> Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. <…> В пределе отрыв приводит к нигилизму, уже несовместимому ни с какой идейностью. В нигилизме отрыв становится срывом, который грозит каждому поколению русской интеллигенции, – не одним шестидесятникам. Срыв отчаяния, безверие от невыносимой тяжести взятого на себя бремени: когда идея, висящая в воздухе, уже не поддерживает падающего, уже не питает, не греет и становится, видимо, для всех призраком»[1070].

Известная дефиниция «ордена», изящная и афористичная, очень точная применительно к одному историческому этапу, оказывается, однако, слишком обобщающей, если иметь в виду русскую интеллигенцию в целом, и базируется она на некотором не до конца проясненном, двойственном понимании почвы и беспочвенности.