Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

Я лично попал в тайное общество внезапно, совершенно неожиданно для самого себя. Дело было так: осенью 1871 года, будучи 15-летним мальчиком в третьей роте Морского училища, я за какую-то провинность (кажется, за самовольную отлучку) был посажен на четыре дня в карцер под строгий арест. Карцеров у нас было пять, и все они выходили в общую комнату, где сидел сторож, который за приличное вознаграждение отворял нам двери, и так как все пять карцеров обыкновенно были заняты, то мы и устраивали общие закуски (которые доставлял нам тот же сторож), игры, беседы и прочее, — одним словом, вместо одиночного заключения проводили время в веселой компании. Но все это было возможно только после восьми-девяти часов вечера, после обхода офицера. Весь же день приходилось сидеть одному, только изредка переговариваясь с соседом через стенку, а потому мы обыкновенно запасались книгами для чтения.

Но на этот раз мой арест произошел внезапно, и я не успел захватить с собою достаточный запас сочинений Густава Эмара, Майн Рида и прочих, которыми я тогда увлекался. Одновременно со мной был посажен в карцер мой товарищ по роте В. Луцкий (который был старше меня на два года); к нему-то я и обратился утром во время умывания с просьбой дать мне какую-нибудь книжку.

Луцкий посмотрел на меня с серьезным видом и с некоторым пренебрежением в тоне сказал: «Мои книги навряд будут вас интересовать, в них трактуются вопросы политико-экономические; хотите, например, Лассаля?»[60]

Хотя слова «политико-экономические» произвели на меня такое же действие, как слово «металл» на купчиху Островского, а о Лассале я, конечно, никогда ничего не слыхал, но тон Луцкого задел мое самолюбие, и я покривил душою, поспешил заявить, не без краски в лице, что я тоже интересуюсь политико-экономическими вопросами и давно хотел познакомиться с Лассалем.

Луцкий посмотрел на меня с большим сомнением, но книгу дал. Я отправился в свой карцер, сожалея в душе, что обратился к нему, а не к кому-либо другому за книгой и теперь вместо интересного романа должен буду просидеть целый день черт знает с какой книгой. Просить же теперь у кого-нибудь другую было совестно, Луцкий услышал бы и поднял бы меня на смех. И вот волей-неволей я принялся за чтение Лассаля и… читал его весь день и весь вечер, почти не отрываясь.

Я мало знаю книг, которые бы сразу производили такое сильное впечатление на людей, совершенно не подготовленных, какое производили в период семидесятых-восьмидесятых годов речи Лассаля. В этом мне пришлось не раз убеждаться впоследствии во время моей народовольческой пропаганды.

Одним словом, я не прочитал, а проглотил том Лассаля, и во мне произошел как бы какой-то перелом, хотя неясный и неопределенный, но я чувствовал, что что-то неладно, мне как будто было совестно, являлось желание что-то делать, но что? — конечно, я не мог на это ответить. Для пояснения читателю нужно к этому добавить, что большинство неиспорченных помещичьих детей, проведших детство в деревне, с малых лет носили в душе какую-то, хотя и неопределенную, но нежную любовь к народу и всегда были склонны к протесту против насилия и угнетения. Кроме того, наше училище, хотя и привилегированное, дворянское, было проникнуто демократическим духом, и мы вечно вели борьбу с начальством. Все это вместе, конечно, подготовило благоприятную почву.

Прочитав Лассаля, я поделился своими впечатлениями с Луцким. Для него, очевидно, было неожиданным мое увлечение Лассалем, но он был доволен и сейчас же переменил свой тон превосходства на дружеский; стал со мною толковать о прочитанном и обещал дать другие книги. Много с ним мы не могли переговорить, так как его выпустили, а я остался сидеть.

Дня через два-три после моего выхода из карцера ко мне подошел Луцкий и начал говорить о том, что следовало бы устроить библиотеку из хорошо подобранных книг, а также общие чтения с целью самообразования. Мне эта мысль очень понравилась, и я выразил свое согласие и на то и на другое. Тогда Луцкий, немного выждав, спросил меня:

— А согласились ли бы вы принять участие в тайном обществе для подготовления государственного переворота?

Я был застигнут совсем врасплох этим вопросом, я даже не вполне ясно понял, в чем дело. Хотя Лассаль и увлекал меня, но я все еще был, несмотря на свои 15 лет, во многих отношениях вполне наивным ребенком. Будь сам Луцкий постарше, он бы это понял и вместо привлечения меня к тайному обществу предложил бы участвовать в кружке самообразования. Будь я немного опытнее, я бы, конечно, потребовал хотя бы времени на размышление, но мы оба были слишком юны, и Луцкий торопился приобресть нового сочлена в общество.