Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Если идти от Сфаята в Бизерту луговой дорогой, то есть от каменоломни повернуть направо, мимо стрельбища, то, подходя к городской стене, увидим часовенку, в которой стоят большие образа Спасителя и Богородицы, очень выразительные, писанные масляными красками, совсем не католического письма. За часовенкой – сербское кладбище, печальный памятник недавнего лихолетья. После разгрома сербские войска частью эвакуировались в Бизерту – в некотором роде они были нашими предшественниками, значит, – и здесь, по лагерям, в тоске по Родине и с болью военной неудачи умирали от полученных ран. На кладбище они как на параде – длинная шеренга крестов, однообразных, похожих один на другой, со стертыми бесцветными надписями. У некоторых офицеров могилы были убраны и украшены, но, видимо, давно уже не касались их заботливые руки – почва кое-где треснула, земля оползает, могильные плиты поломались…

В глубине кладбища, у самой стены – «русский уголок». Скоро мы хорошо изучили эту дорогу; кого приносили сюда под тягостные напевы хора, кого и под звуки похоронного марша оркестра. Перекидывались фразами, штампованными, опускали в могилу, засыпали и разбредались по дорожкам к выходу.

И из наших рядов смерть вырывала свои жертвы – в Сфаяте это было особенно тягостно, потому что там, в повседневной работе люди сживались, привыкали друг к другу. Долго и мучительно умирала жена адмирала, с каждым днем она худела, слабела и становилась тенью, и было непередаваемо тяжело сознавать обреченность человека и его скорый уход на вечный покой…

Особенно подавляли неожиданные заболевания. Жена врача, Анна Петровна, захворала, – горло, сердце, тяжело дышать, – через два дня вечером увезли в Бизерту в госпиталь, а утром Николай Македонович вернулся на мотоциклетке и мгновенно, как по воздуху, стала известна роковая весть. «Всю дорогу от Бизерты, – говорил он потом, – я думал о том, как я ей об этом скажу…» А мы видели – маленькая Шуренка сидела на коленях у отца, ласкала его, утешала и говорила, что не нужно плакать, что маме теперь хорошо… Хоронили в облачный день, и небо роняло редкие капли дождя… Возвращаясь с этих похорон, Коля П., только что кончивший корпус кадет, схватил гриппозное воспаление легких. Хрупкий организм не справился с болезнью. Задыхаясь, П. просил товарищей не возлагать венков. Через несколько дней он лежал в церкви – мертвый, как живой. В ту же ночь приехала из госпиталя большая фура-автомобиль, и быстро-быстро захлопнулись дверцы, мотор загудел, двинулся. Все обнажили головы…

Черкес-татарин с Кубани, Хаджимет, умирал от чахотки. Он таял, как свечка, по ночам бредил и говорил про родину, про ее горы и что какой там хороший воздух… Хаджимет был георгиевский кавалер, и адмирал устроил ему торжественные похороны с военными почестями. На пути к Магометанскому кладбищу, в арабской части Бизерты, были поражены процессией в сопровождении оркестра. Арабы подходили, брали тело на носилках, часто сменяясь – по закону Мухаммеда за это отпускаются грехи…

Кадет Ж., безнадежно болевший сердцем, жил в Сфаяте, дожидаясь конца, который пришел, и Ж. тем же порядком, как и П., отправился в «русский уголок» на кладбище. Там же легла жена одного рабочего в Сфаяте, полька, умершая от тифа. Там же лежит и «дед», полковник Куфтин, мечтавший умереть в родной Елабуге…

А жизнь шла своим чередом, и у кладбищенских стен по-прежнему пахло прогорклым маслом, кислым вином и просто маленьким африканским арабско-французским городком… Но вот что я помню. Смерть тяготит и сковывает волю – никуда от нее не уйдешь, вот она где-то совсем близко, но, когда, забросав могилу последними комьями земли, мы уходили с кладбища, я чувствовал новое возвращение к жизни: по мере того как я подходил к воротам, шел к фургонам, которые высылались для нас, или направлялся пешком, я начинал вбирать всею грудью этот воздух живой земли и, ну право, словно впервые, замечал, как красиво растянулись маркитантские здания казарм, как приятны очертания гор, как блестит на солнце синее море и какой я сам счастливый, что могу жить среди этой природы, дышать, смеяться, играть… Все было мило, когда я подходил к своему скромному жилищу на этой земле…

Адмирал

Впервые я увидел вице-адмирала А.М. Герасимова на «Генерале Алексееве» в Константинополе, Морской корпус выстроился на палубе для встречи только что назначенного нового директора. Преподаватели, штатские служащие, как полагается, стояли на правом фланге. По трапу поднялся высокий старик с острыми глазами, в пенсне, в английском френче и кожаном поясе. Поздоровавшись, после долгого обхода, адмирал, обращаясь к воспитанникам, сказал коротенькую речь, в которой с оттенком чуть заметного, грубоватого юмора, припоминая разговор с каким-то немцем, отметил значение «sitzfleisch» как символ усидчивости, постоянства. Это была в некотором роде программная речь.