Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Стоим на рейде в Бизерте. «Кронштадт» набит битком. Виден город с предместьями, загородными виллами. Сидим в карантине, узники, невольники… Декабрь, а солнце светит как летом, синеет море, и, вместо снега, яркая зелень блестит. На «Кронштадте» встретили Рождество. И когда в корабельной церкви, у всенощной, запели: «Рождество твое, Христе Боже наш!» – то у всех замигали ресницы и захватило дух. Нашу страну вспомнили, детство, славельщиков… И все это покрыто искристым снегом! Он везде – и в полях, на деревьях, и на открытках, и на ангелочках в магазинных окнах, все Рождество – в снегу. Северный, ледяной праздник, когда огни горят на елках, среди огромных сугробов. Кажется, что здесь в зимнюю стужу Христос родился. Было холодно, вызвездило, потрескивал мороз, от овец шел пар… «Слава в вышних Богу!..»

Наконец, пришел наш черед. Объявили, что свезут на берег. Посадили на катер, повезли в Ферривилль, спустили на землю, погнали в баню, в госпитальные бараки. Одели, согрели, накормили. Иди куда велят, ешь что дают. «Мы, как осенние листья», – сказал отец Георгий на молебне, на госпитальном дворе, среди непривычных зданий, перед отъездом в Джебель-Кебир. Когда мы пели наши печальные церковные песни, в окна смотрели на нас бородатые французы-офицеры, внимательно рассматривая, будто стараясь разгадать наши молитвы…

Церковь сделалась составной частью Морского корпуса, и церковная жизнь вошла существенным элементом в наш русский африканский быт. К ней привыкли и с ней свыклись все, не только одни православные. Вспоминая наши многочисленные церковные службы, можно сказать с уверенностью, что церковь вносила какую-то умиротворяющую регулярность в наш годовой служебный обиход, объединяла, давала много сладких минут своим утешением и красотой.

Наша церковь строилась общими усилиями. В глубине темного коридора, под земляным валом, в самом дальнем каземате, слабо освещаемом узкими амбразурами окон. Иконостас был взят с эскадры. Плащаница, венцы, хоругви, иконы делались местными художниками. Ризы и церковные облачения шили дамы. Каждое новое достижение в этом отношении было предметом общего внимания и составляло гордость всех. На праздниках ходили в поля за зеленью и цветами… У правого клироса, в особом киоте, стояла наша местная икона Богородицы «Радость странным»; она была написана в Сфаяте и являлась религиозным символом утешения странников. Пред ней всегда горела лампадка…

Хор был предметом особого внимания. В своей организации он пережил несколько стадий, пока, наконец, не попал в руки одного одаренного регента, который и поставил его на прочную высоту. Оказалась и нотная библиотека, подобранная с большим вкусом, и любители церковного пения могли услышать здесь, помимо старых напевов, и итальянщину, вроде «покаяния» Веделя, и высокую и глубокую музыку Гречанинова, Архангельского, Чеснокова и др. Спевки происходили у всех на глазах, в их закулисную сторону заглядывали и мы, и смеялись, когда неопытная певчая задавала регенту вопрос: «А какую мы завтра будем петь ижехерувимскую?» Регент старался дисциплинировать хор и новичкам сообщить известные профессиональные качества.

– Господа, будьте внимательны, – стучал он своим заскорузлым пальцем по столу. – «И сущим во гробех живо-о-от даровав». Помните: на «живо-о-от» два удара… А вы торопитесь…

Веруете ли вы? Это первый вопрос человеку о церкви. С «верую» начинаются и многие молитвы. Мне всегда казалось, что на этот будто непременный вопрос – трудно ответить. Легко сказать – «верую» разом, огульно, наперед, лишь бы отказаться от цепких вопросов, чтобы не думать, не рассуждать, не мучиться. Страшное слово: ведь догматическая сторона всякой религии – уже философия, имеющая свою историю в прошлом и свое развитие в будущем. По чистой совести – не знаю, верю ли я во все то, что исповедаю механически, чужими словами, потому что в некоторых случаях своих слов нет… «Помоги моему неверию, Господи!..» Но на вопрос, религиозен ли, я всегда отвечу утвердительно, и, по-моему, с этого ответа начинается церковь… Грешу ли я и кощунствую, но я Бога в себе чувствую непрестанно и люблю Его, и когда думаю о Нем, то как будто вдумываюсь в себя. Я не скрою, что ощущение Его мне дороже Его постижения. Я особенно явственно слышу Бога в музыке, этом исключительном из искусств. Вот почему для меня музыка не развлечение, не удовольствие в обычном, иногда совершенно пошлом, смысле. Она для меня культ. Вот почему я совершенно не представляю, как можно слушать, например, квартет Бетховена или симфонию Чайковского и лущить семечки или разговаривать с соседом одновременно, как нельзя этого представить себе в церкви. Для меня концертный зал – храм, место молитвы и очищения.

Я люблю молиться. Люблю чувствовать Бога в церкви, в привычном с детства полумраке куполов, мерцании свечей и во всем церковно-календарном обиходе, невыразимой красоте церковного богослужения, люблю ее внешнюю сторону, украшенную: ведь церковь – храм, театр, подмостки, амвон – концертная эстрада, где разыгрывается мистерия, литургия…