Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

По симпатичной традиции в этот день обедают все вместе за одним столом – и бывшие, и настоящие воспитанники Морского корпуса, от старшего адмирала до младшего кадета. В первый год огромное количество обедавших разместили во рву форта. Стены были разукрашены различными морскими эмблемами, которые долго потом противились действию дождей и ветров…

Вечером – бал. Танцевали у нас, в Африке, вообще много, это понятно: было много молодежи. Танцевали преимущественно наши старые, русские танцы, и, по правде сказать, они казались разнообразнее нынешнего «хождения». Вот – веселый краковяк, вот игривая разновидность архаической польки, а вот и мазурка – неудержимый бег вперед, экстатический и действительно захватывающий, и рядом – мечтательные, грустные и сентиментальные вальсы, которые так хорошо танцуют русские и не умеют танцевать французы, «призывные, певучие, слегка обвеянные мечтой».

Я любил иногда уходить из залы и слушать издали тоскливые звуки каких-нибудь «Опавших листьев» и смотреть издали в окна, где кружатся пары и где происходит будто не легкомысленное занятие, не забава, а что-то глубокое, мистическое, открывающееся в танце; а улица немножко контрастирует, охолаживает. Там – бред, мечта, увлечение, безумие, кружение, а здесь – отдых («Воды напиться!»), отрезвление, пробуждение… Праздники редко проходят гладко – всегда что-нибудь нарушит общую гармонию. Жаль… Надо беречь чистоту этих переживаний – в них есть испытанное веками, воспитательное значение…

Церковь памяти отца Георгия Спасского

Впервые это было на «Алексееве»… Грузный, грязный, завшивевший, он медленно уходил от родных берегов, слабо управляясь при малом ходе и кружась в море. Оставшаяся земля была черной и безмолвной – только мигали огни и небо полосовалось отблесками зловещих пожаров; мятежная земля – она не знала покоя: ночью – тревога ожидания жуткого дня-загадки, а днем – надо бежать узнавать, смотреть, искать. С севера шла волна, силу разрушения которой все ждали, но не могли предотвратить. Кажется, легче броситься вниз головой, в воду, в пропасть, не дожидаясь, когда взмоется эта волна и разнесет, как щепки… А мы на палубе огромного корабля обрели твердую землю. Мы не знали, в каком состоянии находился он в смысле хода и огня, но у нас был свой глазомер – пусть не все башни послушны своему механизму, но броня непроницаема, палуба черна от угля, и весь корабль дрожит, труба дымит, тенькают звонки, машина работает…

Днем люди читали газеты, передавали новости, судили, рядили, заряжались местью, бегали с чайниками за горячей водой, устраивались на ночлег, ссорились из-за коек и все делали особенно энергично и настойчиво, как будто бы этой суетливостью хотели заглушить и задавить то, что исходило из глаз, когда человек замолкал, задумывался, устремлял куда-то глаза, и вдруг рука делала не то движение, ложка не попадала в стакан, ноги делали лишние шаги… К вечеру устроились, разложились, распаковались, внешне успокоились. Каждый нашел себе место на ночь… Понемногу стихал человечий шум. Меньше беготни по палубе. Слышнее всплески моря… За винтом вода светилась…

И вот тут пришло ужасное и невыносимое… Тяжесть собственного освобождения, ощущение жизни, которой ничто не угрожает, но пустой: ее не заполнишь мелочами, ни разговорами о макаронах к ужину, ни партией в шахматы в кают-компании… Только бы не думать… Уснуть бы, да негде. Ветер пробирается к лежачему. Холодно… Сажусь среди гор консервных коробок. Дремлю, кутаясь в меховой воротник. Ночью то и дело приходят люди и, крадучись, растаскивают коробки… А нельзя не думать… Впереди – теплые моря, невиданные страны. О них мечтаешь, и краски яркие, солнечные, веселые… но холодные, плоские, – настоящая олеография, пошлая, гладкая поверхность… А заглянешь назад, там все теплота, запах и жизнь – об этом прошлом можно горевать, тосковать, рвать волосы при этом, не дыша сжимая зубы, но не мечтать о нем – прошлое с будущим не свяжешь… Думы – отрава… Их не было там, на берегу, когда были опасности и нередко смерть смотрела в глаза, но рядом были заботы, борьба, напряжение собственного выбора, движение… А здесь – бесполезная безопасность, сознание, что тебя везут, и захватывающая полная беспомощность…

…На баке, недалеко от гальюна, сбоку, в невзрачном месте – церковь. Маленькая, как будто недоделанная, с росписью. Всенощная или какое другое богослужение – не помню. Электрические лампы. Служит епископ Вениамин со стареньким священником, красиво и просто. Архиерейское облачение слишком пышно для этой церкви. Поет хор нестройно и невнятно – большинство певчих не знает слов… Церковь полна разношерстной толпой – и женщины, и мужчины. Зеленые шинели и френчи. Все идет не хитро, по-походному, наспех, как тележка по кочкам скачет, но… так хочется молиться, так жадно вслушиваешься в обрывки слов, и как эти слова – «о недугующих и страждущих», «миром Господу помолимся», «Пресвятая Богородица, спаси нас» – волнуют, перехватывают горло, слезы текут ручьями и не стыдно их…