Кадиш по Розочке

– Ну, как тебе сказать… Раньше было там все, как везде. Одежду они шили. Не так, чтобы очень, но люди брали. Другой-то нет. А этот Алекснянский все там переделал. Машины какие-то особые закупил, людей, даже старых портных и шорников за парты засадил учиться. И теперь шьет на всех наших послов и дипломатов, которые в буржуйские страны едут. Для правительства тоже шьет.

– А в мешках что?

– А это, брат, считай, что золотой запас государства. Шубы это из сибирского меха. Они и в Прибалтику идут, и к чехам, и к французам. Ну, не прямо, а через немцев. Уж не знаю, к кому еще. А эти иностранцы нам за это золотом платят.

– За шубы?

– За них.

– А для нас, для советских людей, не шьет?

– Почему не шьет? Шьет. Не такие фасонистые, как для буржуев и начальников, но шьет. Те-то больших денег стоят. У простого человека таких и нету. А для людей у него попроще и подешевле, чтобы купить могли.

– И что же этот Алекснянский, на таких деньжищах сидит и не ворует?

– Сам удивляюсь. Мне шурин, он в НКВД служит, рассказывал. Они лет пять за этим Алекснянским следили. Все ждали, когда он не выдержит, заворуется. Ан, нет. Чисто у него все. Так чисто, что хоть не проверяй.

– Надо же – удивленно протянул молодой – Не иначе, как очень хитрый мужик.

– Шут его знает. С этим пусть НКВД и разбирается. А наше дело, чтобы все, что в ведомости значится, соответствовало тому, что на складе. Остальное – не наша забота. Пошли, Спиридон. Работы еще вон сколько.

– Пошли Алексей Антонович, твоя правда.

Они снова двинулись вдоль бесконечных рядов стеллажей.

* * *

Гомельская жизнь приобрела черты, чем-то похожие на быт в бабушкином мире Бобруйска. Руина фабрики постепенно превращалась во вполне современное учреждение. К одному цеху, добавился второй и третий. Появился новый склад. Смежники, так в советском хозяйстве называли поставщиков, транспортников, кладовщиков и прочих нужных людей, без которых дело не делается, теперь были по всей стране: от Минска до Иркутска и Хабаровска. Да и за границей связи были достаточно устойчивые.

Из Сибири шли меха для штучных изделий, которые потом продавались в европейских странах, закрытых московских и минских магазинах, которые назывались странным словом «распределители». В Польше и Чехии закупались ткани для таких же штучных костюмов и платьев, изготовляемых на заказ от столичных и республиканских наркоматов.

Из тканей и сукна попроще шилась одежда для тех самых трудящихся, во имя которых была уничтожена старая Россия. Добавило ли им это счастья, сказать было сложно. Да, и опасно. Страшная аббревиатура НКВД, а позже ОГПУ звучала в кухонных разговорах все чаще. Фининспекторы действовали все активнее, а налог на «нэпманов», предпринимателей рос не по дням, а по часам.

Вольница НЭПа постепенно сворачивалась. Частные лавки и мастерские закрывались. Правда, стали открываться большие заводы, всевозможные конторы и тресты. Но платили там не много. Хотя, частных портных, мороженщиков, колбасников, слесарей, сапожников и прочего мастерового люда оставалось еще достаточно. Назывались они теперь «кустари-единоличники» или «кооператоры».

Зарабатывали они не многим больше рабочих и советских служащих. Правда, были у них и дополнительные каналы заработка. С государственных складов они покупали по льготной цене сырье. Но изготавливали из него больше изделий, чем значилось по придуманному кем-то стандарту. Неучтенная продукция продавалась «своим» людям, которых в условиях всеобщего дефицита, так и не исчезнувшего в провинциальных городах, было множество.

Впрочем, рабочие государственных заводов занимались тем же самым. Вечерами, после работы на государственных станках делали «левую» работу, выносили с заводов и фабрик все, что можно было вынести. Словом, люди как-то, не особенно весело, но жили, перераспределяя товарные потоки, которые пыталось контролировать государство. Жили не особенно хорошо. Но как-то перебивались изо дня в день, из года в год.

Государственные люди жили иначе. Они не отоваривались (тоже новое слово, означающее – возможность купить тот или иной товар) в обычных магазинах, не питались в обычных столовых. Для них были отдельное «снабжение» в зависимости от занимаемого ими места в советской иерархии. Семья Алекснянского, как и Розочка с Давидом, занимала промежуточное положение между государственными людьми и «трудящимися». Ни Ефим Исаакович, ни Давид коммунистами не были. Как не были они и работниками государственных органов. Но с некоторых пор должность Алекснянского была отнесена к «номенклатуре» республиканского ЦК. Это значило, что директор фабрики назначался на должность и должен был отчитываться по своим действиям только перед начальством из Минска. Гомельское начальство над ним власти не имело, или почти не имело. Любви местного начальства это не добавило. Но до времени их не трогали.