Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Да, имеет, и еще какое. В определенной степени – из-за всех тех столпов модернизма, которые пробовали идти новыми путями. Они приходили и уходили. Но кое-что важное после себя оставили. Пока все это не началось – за точку отсчета примем высказывание Вулф о 1910 годе плюс-минус несколько лет, – читатели и писатели могли автоматически ожидать, что рассказывание обладает некоторой властью. Был центр повествования, существовавший вне действовавших в нем героев. Им чаще всего были всезнающие повествователи в великих викторианских романах: «Холодном доме», «Ярмарке тщеславия» или «Мидлмарче». Очевидно, некий разум существует вовне истории, определяет ее форму и как будто говорит: «Мы находимся вне этой истории, но при моем посредничестве можем войти не только в нее, но и в мысли героев когда заблагорассудится. В смысле, когда мне заблагорассудится». Однако такой внешний центр существует и в повествованиях от первого лица. Внешний? Да-да, внешний. Пип, ведущий повествование в «Больших надеждах», явно совсем не тот Пип-ребенок, который в самом начале романа попадает в цепкие лапы Мэгвича. На тот момент прошла уже большая часть его жизни. Но он также и не тот Пип, который в середине романа ведет беседу с Джо Гарджери о том, что значит быть джентльменом, а в конце у него происходит запоминающаяся встреча с Эстеллой. Пип-повествователь существует и вне, и после тех, разных Пипов. Что нам об этом говорит? Время глагола. Прошедшее время повествования – не простое настоящее и не какое-нибудь длительное – устанавливает дистанцию от событий и «я» внутри повествования.

И что же? Какая тут разница? А такая, что все, что мы узнаем о герое, а особенно же то, что мы узнаем от героя, мы узнаем опосредованно

. Между нами и молодым Пипом или Эстер Саммерсон сознательно помещен некто, фильтрующий их мысли, – отбирающий, расставляющий, выражающийся другими словами, – так что мы знакомы с ними только в такой, четко оформленной и довольно удаленной форме. При всем разнообразии романов «потока сознания» у них есть общее: стремление покончить с этим посредничеством, не только подобраться близко к герою, но и буквально залезть к нему в голову.

Крутая идея, вот только где же дорожная карта? Но оказывается, 1900-е годы прямо кишели картографами.

Как я уже говорил, единой техники под названием «поток сознания» не существует. Этим весьма приблизительным термином мы обозначаем эффекты, производимые множеством техник, а в самом общем смысле описываем определенный тип художественной литературы, стремящийся при минимальном посредничестве повествования воспроизвести сознание во всей его сложности. И хотя эти книги очень сильно отличаются друг от друга, у всех них отсутствует повествовательный центр вне героя. Повествование ищет себе место в разуме героев, и не всегда именно тех, в которых были уверены их авторы. Потому что, как оказывается, разум уступает дорогу сознанию, а сознание состоит из множества уровней.

Кажется, эта идея пришла одновременно почти во все головы. Впервые термин «поток» появляется в работе Уильяма Джеймса «Научные основы психологии» (1890), где автор предпочитает именно его, а не, скажем, «ленту» или «цепь» сознания. Текучесть, непрерывность, глубина, подразумеваемые в слове «поток», делают его почти идеальным определением для сознания, каким его понимал Джеймс. В некоторых своих поздних романах его брат, Генри, начинает исследовать сознание как нечто работающее одновременно на нескольких уровнях, хотя ни одно из его произведений, строго говоря, нельзя отнести к «потоку сознания». Недурное начало, да?

Но вот какое дело: это уже давно существовало на практике. Двумя годами ранее Эдуар Дюжарден совершил нечто замечательное в своем небольшом романе «Лавры срезаны» (Les lauriers sont coupé). По-моему, он первым применил легкоузнаваемую технику внутреннего монолога. Это почти привычный нам монолог, только он не выражен словами, происходит в голове и не имеет четкой формы. Дюжарден безоговорочно признает, что мысли идут, куда им заблагорассудится, путями, лишенными всякой логики, живут своей собственной жизнью.