Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

На следующий день Соболев привел меня к его директору, академику Виноградову Ивану Матвеевичу. Эту встречу трудно забыть, столь комичной она была. Виноградова я знал давно. Когда я был еще студентом МГУ, Виноградов читал нам курс теории чисел. Читал, надо признаться, не плохо, а очень плохо. Мы его почти не слушали, и он читал только нескольким прилежным пятерочникам. Нас стыдили. Говорили, что Виноградов великий математик, что он решил какую-то проблему Гольдбаха. Но нас мало трогали и деканатские увещевания, и живший неизвестно когда и зачем этот самый Гольдбах. И мы голосовали ногами. Так вот, теперь я стоял перед великим ученым, и он меня с любопытством рассматривал. Я радовался, что пришел не в кителе, а в свитере.

Сергей Львович начал рассказывать Виноградову о моей работе, которая, как я понял, того совершенно не интересовала. Он быстро свернул научный разговор и перешел на совершенно другую тему. Его почему-то очень заинтересовал вопрос, а не еврей ли я? Я ему объяснил, что нет. Он начал допытываться, какие были фамилии у дедушек и бабушек, причем его особенно интересовали девичьи фамилии моих бабушек. Виноградова очень насторожило то, что фамилия одного из моих прадедов была фон Шперлинг. Он остановил разговор и стал в меня вглядываться. Я понял, может быть, по-своему и сказал с усмешкой: «Но он же фон». На что Иван Матвеевич, почти серьезно: «Фоны тоже бывают из жидов». Я видел, что Виноградов разыгрывает какую-то привычную комедию, попросту говор я, валяет дурака. Соболев следил за происходящим с усмешкой понимающего человека.

А финал был уже совсем неожиданным.

Виноградову придуманная им игра, видно, уже надоела. И он резюмировал: «Ну, все-таки в вашем роду был какой-то Моисейчик. От него вы все и пошли». И, помолчав несколько секунд: «Ну, ладно, давай потянемся». Он снял пиджак и поставил на стол локоть.

Виноградову тогда было, вероятно, около семидесяти. Рука у него была крепкая, жилистая – не математика, а крестьянина. Но я в те годы занимался большим спортом да и был в два раза моложе. Для приличия я подержал его руку, а потом медленно и спокойно ее положил. И добавил: «А вы, Иван Матвеевич, сильный».

Я понял, что игра закончилась. Виноградов повернулся к Соболеву: «Ну что, берем Никиту?» И с тех пор Иван Матвеевич звал меня только по имени и только на «ты». Мы вышли с Сергеем Львовичем вместе. Он как-то очень тепло со мной попрощался, и я понял, что в спектакле, который только что окончился в кабинете директора, я достаточно взвешенно сыграл свою роль – не переиграл ее ни в какую сторону. Всё было в меру.

Докторантура давала право провести до двух лет в Стекловском институте, но… за счет университета, где работает докторант, то есть за счет Ростова. По закону, мне сохранялась доцентская зарплата и я полностью освобождался от педагогической нагрузки. Но в моем университете ситуация была очень тяжелая: курс гидродинамики читать было физически некому. И вести дипломников тоже. Поэтому был найден своеобразный компромисс. Университет, сиречь ректор, профессор Белозеров, меня отпускал в докторантуру, но одну неделю в месяц я должен был проводить в Ростове. За эту неделю я прочитывал четыре-пять лекций, работал с дипломниками и уезжал в Москву.

Моим научным консультантом в докторантуре согласился стать академик Леонид Иванович Седов. Меня это вполне устраивало. Я и раньше ходил на его семинары. Мне импонировала четкость мысли Седова, известная приземленность в постановках задач и анализа. В своем отношении к теоретическим исследованиям он мне чем-то напоминал Д. А. Вентцеля. По отношению к теоретическим работам, правда, не к собственным, у него проскакивала некоторая ирония. Однажды, после одного из моих докладов, свое отношение к нему он резюмировал так: «Для высокой науки чересчур много предположений, а для настоящего дела – чересчур сложно». Это было справедливо, работа так и осталась неопубликованной. Всю жизнь я старался придерживаться именно этого принципа, но не всегда получалось.

Но меня всегда настораживал известный снобизм Леонида Ивановича.

Однажды я встретил его в троллейбусе, когда ехал в ЦИАМ, где Седов имел лабораторию. Он почему-то смутился и начал, к моему удивлению, оправдываться и объяснять, что за ним, мол, вовремя не прислали автомобиль, и вот он вынужден ехать городским транспортом. Он тогда был еще молодым, сильным человеком. Ему было еще далеко до пятидесяти, и подобное объяснение, да еще малознакомому человеку, мне показалось странным. И я почувствовал себя неловко.

Одним словом, я держался с Седовым настороженно, и друзьями мы с ним не стали, хотя и могли бы ими сделаться, так как в очень многом, особенно в оценках работ, наши взгляды были практически тождественны.

В докторантуре я пробыл недолго, поскольку все основные результаты были уже получены. Мне оставалось только подготовить к публикации несколько статей и написать текст диссертации.