Камаэль (СИ)

Точно раскалённый нож сквозь масло прошлась линия огня, осветив подземелье Лар-Карвен. Я не видел более смысла таиться, не видел причин сдерживать свои силы, что рвались на свободу. Они были взлелеяны мною долгими годами в Долине вечной тени. Они молили меня выпустить их на свободу, дать разгуляться всласть, сделать то, ради чего я очернил собственную бессмертную душу. Я отпустил их с криком. Это было невыносимо больно после того, как они почти приросли ко мне. Сладко. Все те, кто таился на нижних уровнях подземелий вопили в агонии, снедаемые пламенем, и запах горелой плоти был для меня слаще аромата пряного вина. Их мольбы и стоны звучали усладой, а каждая покинувшая тело душа напоминала мне о той самой единственной, что ждёт своей участи наверху. Я ощущал страх Джинджера, я чуял его болезненное томление на том конце чёрной цепи, что связала нас воедино. Его страдания звали меня, столь невыносимо нежно и страстно, что противиться не было ни сил, ни смысла. Я не торопился, не бежал, шёл мучительно медленно, запоминая каждый шаг на пути к своей цели, отмеряя каждый его судорожный вздох. Саиль в руке надрывно стенала, умоляя меня дать испить крови Императора, и мне приходилось изо всех сил контролировать себя, чтобы не бежать. Я чувствовал напряжение Аэлирна, он был словно тонкая струна, готовый сорваться от малейшего прикосновения – так на нём сказалось моё собственное состояние.

Лар-Карвен был похож на разворошённый палкой костёр: повсюду полыхали угли, вспыхивали огни. Замок был объят пламенем. И мне казалось, что за многие века этой громадине не хватало именно этого очищающего огня. Не хватало глотка изменений. Я собирался их подарить, был как никогда щедр, потому что был твёрдо уверен, что эта часть моей истории окончена. И осталась лишь пара страниц, которые я был намерен закончить.

Двери спальни императора поддались не сразу, и я нетерпеливо напоил их огнём, отчего они вспыхнули, застонали, затрещали и, наконец, распахнулись. Запах терпкого безумия забил глотку, опьяняя, страх витал в воздухе подобно коршуну, что готов обрушиться на свою жертву. Джинджера я разглядел не сразу. Он скрючился в кресле, крепко и отчаянно сжимая подлокотники, глядя на меня так, будто я был привидением из его кошмаров. Кому я вру? Я был им. Я был тенью, что отравляла его сны, я был тем, кто выпивал его силы день за днём. Именно я разрушил его жизнь так же, как он когда-то поступил с моей. Ему казалось забавным, что он гонит мальчишку по лесу, заставляя ранить ноги и руки. Он упивался моим страхом в те далёкие дни, когда я дрожал от одного только звука его имени. Теперь же я был даже ему благодарен за то, что он заставил меня измениться, сгореть дотла, потерять всё. Я не любил оставаться в долгу, ненавидел, когда оставались неоплаченные счета. Я никогда не любил убивать. Но иначе не мог. Иссохший мужчина не был похож на моего брата никоим образом. Это была тень былого величия и великолепия. Тонкий туманный морок, слабый и жалкий, как иллюзия необученного мага. Под впавшими глазами залегли глубокие чёрные тени, а губы его белели, точно свежий снег. Они дрожали, как дрожал и его подбородок, как дрожал он сам.

– Здравствуй, брат, – улыбнулся я, приближаясь к нему. Он вздрогнул всем телом и сжался лишь сильнее, когда я коснулся его щеки кончиками пальцев. Кожа его была тонкой и шершавой, кажется, готовой лопнуть от чересчур резкого прикосновения. – Время тебя не пощадило. И я не пощажу.

Он не пытался вырываться, когда я схватил его за горло и прижал к спинке кресла, нависая над ним, упиваясь его жалким страхом. И лишь тогда я осознал, что он боится не за себя. Это было странным открытием, даже несколько выбило меня из колеи, и я отошёл ровно на шаг, выпуская его. На горле его стали стремительно наливаться синяки.

– Где она? – лёд моего голоса ранил меня самого. Я не желал делать этого, но понимал, что иного выхода нет. Мне было не под силу закрыть глаза на такую угрозу. – Скажи мне, где она.

– Брат, Льюис, молю тебя, – голос его был ломок и тих, он сипел и дрожал, а в глазах, кажется, проступили слёзы полного отчаяния. Он сполз с кресла и рухнул на колени, жалкий и несчастный. – Не трогай их. Делай со мной что угодно, но только не трогай их.