Каменная ночь

Тысячи солдат возвращались с фронта – иногда в свои довоенные дома, иногда в новые семьи или вообще не находили никого из близких. Но в целом ход гражданской жизни выбивал бывших фронтовиков из колеи, лишал силы и решимости. Переход к мирной жизни каждому давался нелегко. Одним из проявлений этого были повторяющиеся ночные кошмары[792]. Женщины рассказывали Светлане Алексиевич: “Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься – зубы скрипят. Вспоминаешь – где ты? Там или здесь? (Альбина Александровна Гантимурова, старший сержант, разведчица) По ночам все время кричала. Ночью мама с сестрой сидели со мной… Я просыпалась от собственного крика… (Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты) Это теперь я просыпаюсь ночью от страха, мне приснится, что я на войне… Самолет летит, мой самолет, набирает высоту и… падает… Я понимаю, что я падаю. Последние минуты… И так страшно, пока не проснешься, пока этот сон не улетучится (Анна Семеновна Дубровина-Чекунова, гвардии старший лейтенант, летчица)”

[793]. Забыть было непросто, но не легче было и избавиться от рефлекторной ненависти, от вечного поиска скрытых врагов. Многие не перестали воевать даже тогда, когда замолчали пушки. Ходили слухи, что скоро начнется новая война. Милиция тщательно записывала все слухи, передававшиеся шепотом, которые удавалось перехватить. “Я слыхал, что война идет уже в Китае и в Греции, куда вмешались Америка и Англия. Не сегодня-завтра нападут и на Советский Союз”, – говорили одни, в то время как другие были уверены, что “Америка порвала мирный договор с Россией, скоро будет война. Говорят, что в город Симферополь доставили уже эшелоны с ранеными”[794]

. Первые несколько месяцев послевоенной жизни подобные воображаемые войны казались, вероятно, более заманчивой и уж точно более естественной перспективой, чем груз мирного времени со всей его однообразностью и безотрадностью, который вскоре лег на плечи переживших войну.

Сын бывшего фронтовика попытался объяснить мне этот психологический механизм: “Видите ли, солдаты стали взрослыми. Сначала, когда они вернулись домой, они стучали кулаками по столу и требовали, чтобы администрация навела порядок, разобралась. Орали о неуплатах за работу и обо всем таком. Но постепенно даже их удалось усмирить и подчинить”. Когда я спросила его, куда делся весь их пыл, мой собеседник пожал плечами: “Да анекдоты травили и много пили. Тогда в деревнях самогона было хоть залейся”[795]. В послевоенный период также значительно выросла преступность, особенно были распространены кражи, но в некоторых регионах были отмечены бандитизм, терроризм и отчаянное вооруженное сопротивление навязанной советской власти. Однако тяга к переменам и переустройству мира скоро начала иссякать. “Всем как-то хотелось наладить свою жизнь. Ведь надо же было жить. Кто-то женился. Кто-то вступил в партию… Надо было приспосабливаться к этой жизни. Других вариантов мы не знали”

[796].

Этот мрачный фатализм стал неожиданным постскриптумом оптимизма 1943–1944 годов. Александр Верт описывал “беспечность” Москвы 1944 года, “желание уйти от действительности”. Он отмечал “легкомысленную уверенность в «возврате к нормальному положению» и процветанию в послевоенный период, и это тогда, когда еще продолжалась очень тяжелая война… ‹…› Советский народ в 1944 году склонен был думать, что жизнь скоро станет легче”[797]

. Тогда же писатель Всеволод Вишневский предсказывал: “Когда война закончится, жизнь будет очень приятной. В результате нашего опыта появится великая литература. Будет активное движение и множество контактов с Западом. Каждому будет разрешено читать то, что ему хочется. Будет обмен студентами, поездки за рубеж для советских граждан будут упрощены”[798]. Солдаты без конца говорили о послевоенном мире по пути домой от Берлина, и у тех, кто дожидался их, тоже были свои мечты. Эвакуированные с тоской рассказывали о доме, населяя его родственниками, которых многим из них не дано уже было увидеть. В Ленинграде и в переполненных городах Средней Азии, куда многие были эвакуированы, десятки тысяч человек могли мечтать только об одном: чтобы наконец у них было вдоволь еды. Какие бы фантазии ни рисовало воображение людей о послевоенной жизни, она просто обязана была улучшиться – иначе и быть не могло, учитывая ту огромную цену, которую они за это заплатили.