Каменная ночь

По мере того как затвердевал и ожесточался послевоенный мир, оптимизм оборачивался разочарованием. Журналист Б. Галин вспоминал: “В армии мы часто говорили о том, что будет после войны, как мы будем жить на другой день после победы, – и чем ближе было окончание войны, тем больше мы об этом думали, и многое нам рисовалось в радужном свете. Мы не всегда представляли себе размер разрушений, масштабы работ, которые придется провести, чтобы залечить нанесенные немцами раны”[799]

. Писатель Виктор Астафьев добавляет пронзительную ноту самобичевания: “И самая большая боль, самое горе горькое в нашей жизни было как раз сознание, что от усталости военной, от надсады послевоенных лет мы не удержались сами на той нравственной высоте, которой достигли на войне и которую сами себе сотворили, несмотря на бездушие и препятствия безнравственной, преступной верхушки нашей, возглавившей изнасилованную страну”[800]

.

В действия этой безнравственной, преступной верхушки и впрямь невозможно было поверить. Настроения, царившие в послевоенном обществе, которые многие описывали как “спонтанную десталинизацию”, были безжалостно искоренены. Среди наиболее заметных жертв этого витка репрессий были военачальники, включая маршала Жукова, чья популярность, считалось, затмевает славу самого Сталина. Власти ограничивали и контролировали встречи и воспоминания, стремясь сделать их как можно менее заметными. Сталин требовал от своих подданных преданности в настоящем, а не ностальгического служения прошлому[801]

. За репрессиями против бывших военнопленных, этнических меньшинств, тех, кого подозревали в инакомыслии, партизан, отщепенцев и местных начальников, проявлявших чрезмерную рьяность, последовали две новые кампании, основными мишенями которых стали интеллигенция и евреи. “Конечно, я потерял работу, – говорит бывший коммунист и фронтовик Семен Павлович, – я был евреем, а на дворе стояли 1940-е годы. Они так и говорили в то время. Ты еврей. Тогда этого было достаточно”. Пока он был на фронте, куда ушел добровольцем, ведомый чувством патриотизма, нацисты уничтожили всю его семью. Дома его ждали лишь подозрительность, предрассудки и загубленная карьера[802]

.

Одной из мишеней новых кампаний были военные герои, а другой – города-герои. Жители Ленинграда сами собрали материал для музея, задокументировав пережитые ими испытания. В коллекцию “Музея обороны Ленинграда” должны были войти документальные источники, фотографии и другие экспонаты, увековечивавшие блокадную эпопею. В 1949 году музей был закрыт, а многие из тысяч его экспонатов – варварски уничтожены. Пройдет целое десятилетие, прежде чем власти разрешат открыть новый музей, который окажется безликим, примитивным, непритязательным и, по словам одного из историков блокады, абсолютно неадекватным поставленным задачам. Под удар попали и наиболее выдающиеся поэты. Среди тех, кто в эту инквизиторскую эпоху стал объектом официальной травли, оказалась Анна Ахматова. Несмотря на ее лояльность власти и усилия по поддержанию боевого духа в обществе, 14 августа 1946 года вышло постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) “О журналах «Звезда» и «Ленинград»”, в котором творчество Ахматовой подверглось разгромной критике. “Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. ‹…› Ахматовская поэзия совершенно далека от народа”, – ораторствовал Андрей Жданов[803]. Овации, которыми публика стоя встречала стихи поэтессы, были забыты, по крайней мере, на официальном уровне. Но сигнал, который власть посылала ленинградской интеллигенции, был понятен. К 1948 году у большинства представителей творческих профессий был по крайней мере один знакомый в опале. Добрая часть интеллигенция снова держала наготове чемоданчики со сменой белья и зубной щеткой – самым необходимым на случай ареста[804].