Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

И ведь как было–то? В море в тот год все лето болталась «грязнуха» — землечерпалка, фарватер чистила. А в то утро, когда я садился в подчалок, гляжу, «грязнуха» снялась с якорей и почапала в порт. Ну, мне было ни к чему подумать, чего это она ни с того ни с сего в порт топает. Доси не могу простить себе, что я море тогда вниманием обошел,

— Как же так?

33

— А так! — сказал он после того, как сделал паузу, чтобы закурить. — Море в тот день было ровно как старое серебро, смутное какое–то и будто блестит и нет. И ветер какой–то дурной: знаешь, дует в одно место, а трава перед ним ложится во все стороны, словно не дует он, а ходит по ней. И солнце хотя и светит, а только тусклое, похожее на лампу с нечищеным стеклом. И знойно так, парит, аж дышать нечем. Кажется, море вот–вот закипит.

Сел я в подчалок и пошел сетки искать. Мы хотя сетки–то ставим по олиентиру, ну, там по трубе или по коньку крыши, а все же без буйков: ходишь эдак зигзагом, якорек–кошку за борт спустишь и делаешь «вверх–вниз».

Только я вышел на место, где, мне казалось, надо искать сетки, ветер ка–ак треханет, будто за грудки взял меня да и тянет к Исусу… Тут сердце у меня и подупало. Поглядел кругом: все суда, какие были в море, словно тараканы, — к берегу вдарились во все тяжкие. Только от этой картины я догадался, почему «грязнуха» в порт махнула — на ней, конечно, баромет был. Не успел я повернуть лодку, как волна взялась такая… И черт ее знает, откуда она взялась! Куда ни гляну, стена!.. И если бы я первый раз был в море, ей–богу, сказал бы, шо чертей видал… Да! Тут не до смеха было, Лексаныч, когда волны кидают твою шлюпку, как мячик, да еще возьмут, словно руками, да потрясут, как бы проверяют, боисся ты или нет. А перед глазами глыбы лохматые орут и все с гиком да со свистом хотят накрыть тебя и в требуху разделать. Жутко было… На грех стемнело не по времени, тучи откуда–то навалились. Над морем, как поземка, метет и метет. А ветер разошелся — удержу нет — и все орет, будто грозится: «Убью–у–у-у! Убью–у–у-у!» Что тебе сказать, Лексаныч, простился я тогда с морем.

— Как же так?

— А очень даже просто… Вижу, что лодкой–то не я, а «тримунтан» управляет, бросил весла и говорю: «Ну, делай со мной что хочешь! Хочешь — бери, хочешь — отпусти, но живой останусь — больше моей ноги не будет на море». И лег на слани — будь шо будет. А у самого–то руки в кровище, тело, как мороженая белуга, не сгибается…

— Как же вы спаслись?

— Море само спасло…

— Не понимаю.

— Выбросило меня… на косе, против маяка. Не–ет, из шлюпки меня выкинуло, наверно, не сразу; я думаю, боролся до потери сил и сознания: не в моем характере, чуть чего, и «руки вверх!». Не–ет, Лексаныч! Почему же я тогда весла бросил? Ну, это может быть с каждым, когда отчаянность наступает и человек на миг равновесие теряет, как в верховой езде. Конечно, есть которые сразу всё теряют… Но и не из таких. Шо? Лодка? Потонула… А черт ее знает где! Песком, наверное, затянуло. В нашем море шо в песок попадет — морево имущество. Меня смотритель подобрал. Оттер спиртом. У него этого добра было много: казна для шпирт–бакенов давала. Когда я отошел, рассказал ему, как было, конечно, что помнил. Он послушал меня, покачал головой и сразу ничего не сказал, повернулся и пошел в сарайчик — у него там для угля и дров есть такое помещение. Выносит оттуда костыли и спрашивает: «Твои, герой?» — «Мои, говорю». — «На, получай».

Легко мне стало с костылями.

«Где же, — спрашиваю, — добыл их?»

«А тут, — говорит, — Посимдон принес». Я-то сначала не понял, кто энтот Посимдон–то. Смотритель жил один. Ну, он мне и рассказал, шо Посимдон–то — бог морской; посмеялись мы вволю. Отдохнул я быстро. Понравилось на маяке и уходить не хотелось. «Тримунтан» к тому времени кончился, и смотритель говорит: «Давай тебя отправлю на шлюпке прямо в Слободку — по песку–то путь долгой». Я отказался. «Больше, — говорю, — в море ни ногой». — «Отчего?» — спрашивает он. «Зарок сделал во время «тримунтана».

А он, смотритель–то, мне вопрос: «Сколько, — говорит, — раз тонул?» — «Один. А это, — говорю, — второй…»

Смотритель посмотрел–посмотрел на меня и говорит:

«И-и, милай (он старенький был, той смотритель–то), все, — говорит, — мы зарок давали. А от моря, — говорит, — никуда не денешься… Нет. Это уже навсегда, такой закон жизни!.. Служить, — говорит, — нам морю до «деревянного бушлата». Каждый, — говорит, — настоящий моряк к морю якорь–цепью намертво пристебан. Будешь, — говорит, — и ты ходить по морю до «третьего случая». В третьем случае, — говорит, — либо море тебя совсем возьмет, либо помрешь на берегу, как старый грыб, — немощь тебя задавит. Ну, не задавит, а загасит в тебе жизнь. Но помирать будешь в этом случае в большой тоске по морю и будешь просить, шоб тебя к морю вынесли. А тебя могут и не вынести, и умрешь ты с вечной тоской по морю…» Ну, я с ним не согласился, то есть с его мыслью: больно она старая какая–то, не по нашему времю, — не согласился и с его предложением на лодке идти в Слободку.