Карпо Соленик: «Решительно комический талант»

Соленик и Дрейсиг редко выступали вместе – в 40-е годы, годы расцвета таланта Соленика, Дрейсиг не входил в состав постоянных актеров харьковского театра. Но есть сведения, что актеры глубоко ценили друг друга, находились в дружеских отношениях.

Карл Михайлович Зелинский тоже начал свою творческую деятельность задолго до Соленика. Он упоминается уже в числе актеров киевской труппы Ленкавского, где играл в начале 20-х годов вместе с Млотковской и Млотковским. «Киевский театрал» запомнил его как «очень сносного комика», особенно успешно выступавшего в роли Тарабара в «Днепровской русалке» и в роли «портного или сапожника» из переделанной с немецкого пьесы «Сумбурщица жена, или Со всем прибором сатана».

В августе 1840 года Зелинский выступал вместе с Солеником на ярмарке в Лубнах, и писатель Е. Гребенка, видевший несколько спектаклей с их участием, отметил игру обоих артистов. Единственное, что, по мнению Гребенки, несколько мешало Зелинскому, – это «выговор, отзывающийся польским наречием».

Особенностью харьковского театра было то, что борьба противоположных тенденций в исполнении комических ролей проходила не только между различными актерами, но часто в пределах творчества одного актера. Это видно, скажем, на примере Боброва.

Артист того же поколения, что и Соленик, Бобров считался одним из лучших комиков харьковской сцены. Ему поручали ведущие роли: Фамусова, Подколесина, Пятаковского (в «Щира любовь» Квитко-Основьяненко) и др. Часто он делил с Солеником главную тяжесть спектакля, и, когда тот, скажем, играл Кочкарева, Бобров являлся Подколесиным…

Славился Бобров и исполнением ролей комических стариков и резонеров, которым он умел «придать вид человека, а не книги». Но талантливый актер сам «портил» свою игру, прибегая к «неуместным фарсам», утрировке.

А. Кольчицкий писал в 1840 году об одном из спектаклей с участием Боброва: «В иных местах нынче он был так простодушно забавен, так натурально пьян и храбр из-за бутылки, что если б не фарсы (кое-где) для райка, если бы не крайность в успехе, эта проклятая утрировка, которая при усиленных аплодисментах так и подмывает актера на „азарт“, можно бы порадоваться очень замечательному дарованию»[73].

«Натуральный», «простодушно забавный» – как раз те эпитеты, которыми награждали рецензенты игру Соленика, когда хотели подчеркнуть ее полнейшую естественность. Но у Боброва это были только элементы; они могли бы развиться, усилиться, дать актеру свое неповторимое лицо, если бы… «если бы не… эта проклятая утрировка». Можно понять Кульчицкого, который был так зол на эту утрировку…

Все же факты показывают, что медленно, с огромным трудом и, видимо, не без влияния Соленика Бобров в середине 40-х годов стал освобождаться от непременных фарсов и этой самой утрировки. Но окончательно он так и не смог порвать со старыми, затрепанными канонами исполнения комических ролей.

В отчетах о спектаклях харьковского театра можно было часто прочитать примерно следующее: «За Бобровым играл порядочно Домбровский; но он уже слишком фарсил». Действительно, по своему дарованию Домбровский шел за Бобровым, но намного превосходил его утрировкой, фарсами.

Т.М. Домбровский исполнял роли Филатки и Мирошки, роли дурачков, простачков, деревенских неучей, подьячих и «всевозможных кривляк всякого рода, возраста и звания». И, надо сказать, он пользовался большой популярностью в этих ролях. В них он был вполне в своей тарелке – со своей комической наружностью, коротким туловищем, веселым добродушием и наивностью. «Все возбуждает в зрителях непритворный смех, – писал рецензент А.Д., – жаль только, что г. Домбровский не знает уж никаких пределов».

В этом незнании «никаких пределов» как раз и заключалась своеобразная притягательная сила игры Домбровского, делавшая его любимцем «посетителей верхнего яруса, галерки и райка», вызывавшая «гром аплодисментов бородатой публики».

У того же рецензента А.Д. есть интересное свидетельство, показывающее, какого рода зрителям нравились фарсы Домбровского. «Спросите у любого сидельца, из любой лавки, который изо всех артистов больше ему нравится? Ведь он не назовет вам Соколова, Рыбакова или Млотковского, или Соленика, нет! ему по сердцу всего более Домбровский. „То-то мастер, – скажет он, – распотешил душеньку, надорвал животики!“ – г. Домбровский, довольный этой похвалою, еще неутомимее старается понадорвать животики своих поклонников-бородачей…»[74]

Мы снова видим, как разнослойность публики питает противоположные тенденции сценического искусства: одним нравится «благородный комизм» Соленика, другим по душе «надрывающий животики» стиль игры Домбровского.