Казаки

— Мий -пысарь вирный мени чоловик, — сказал Петра. — Я не дозволю на его порикаты.

— Не дозволыш, той добре ёму, — возразил Яненченко. — На те, гетман еси. И про' Мазепу казав ты колысь, що вирный тоби. А Мазепа тепер перший чоловик у гетмана поповыча став.

— А що ж робыты, колы так склалось, — произнес Петра. — И Мазепу не виновачу я. Не класты було ёму шыи пид обух. Яб и сам так зробыв, як Мазепа, як бы на его мисци був. Ти полковныки, що вид мене видцуралысь, бильш выновати. А всёму початок положыв зять Лызогуб, що перший з ных пидлызався. Ти вси гирш мени зашкодылы ниж Мазепа. Да я тепер никого не выновачу, бо им н:И:чого було бильш робыты. ""дчылы воны за здалегиль, що з сего усего ничо го не выныкне окрома лыха. Я одын вынен, що не послухав их доброи рады и на бусурманив понадиявся! ■

— Мазепа мени велыкий приятель був, — сказал Вуехович. — И тепер, сподиваюсь, таким зостався. Пошлемо до Самойловыча посланцив, а я лыст до Мазепы лапышу и прохатыму, щоб за нас заступывся перед гетманом. А Мазепа у Самойловича велыку сылу мае. Да вин такии розум-ный що, и з Москвою знатыме, як повестысь. Вин усе поробыть нам як слид и улагодыть.

— Так, так! — говорил Яненченко.

— Се такий шельмованець, що кого схоче поведе и проведе и в провальля заведе. Вин подлестывся до нашего гетмана, а як побачыв, що сонце ёму вже не так свитыть., як перше свитыло, так зараз израдыв свого добродия, тепер пидлестывся до поповыча, а колы прийде час, и того зра-дыть. Оттакий то ваш Мазепа.

— Кого ж пошлемо у посланьцях до Самойловыча? — спрашивал Петро.

— Мене, пане, гетмане, посылай! — обозвался Кондрат Тарасенко, племянник старой Дорошенчихи, быстроглазый, черноволосый молодец, вскочивши с своею места. ‘

— Добре! — сказал гетман. — Ты, козаче, не дурень еси и на ричи мастак. А другого кого ж пошлемо? Другий нехай ииде сам Вуехович, колы вин сподиваеться урешто-вать усе через Мазепу, свого давнёго приятеля. Я прииду до Самойловыча и до Ромодана, нехай тильки перед вамы воны' запрысягнуться, що мени ничого не буде и всих наших зоставлють на своих прежних мишканях жыты, и вси мои вины, що я проты царя учыныв, простяться и на прышлый час не спомынатымуться. А я запрысягну не втручатысь у жадни козацьки справы и стану жыты вцале прыватною особою. Вы с Тарасенком дайте за мене таку обитныцю, а вид ных прывезить мени в лысту таку, як я кажу и бажаю.

— Не повирють воны сёму, — сказал судья Уласен-ко, — скажуть: не перший раз обицялысь, а не выконалы своих обицянок.

— Що ж нам дияты? — сказал Дорошенко. — Бач, Воронивка, Черкасы, навит Жаботын и Медведивка уси видчахнулысь от моеи владзы. Уже тильки чыгирынци да охоче вийсько трымаються ще за мене, да и ти незабаром одийдуть, бо вже охотныкам показав дорогу Мовчан. Нехай так робыться, як Вуехович казав. Благо-словы, маты! ,

- — Як до царя подаваться, так тоди матчыного благо-словеня треба, а як з бусурманами водытысь, так тоди мат-чынои рады не слухаеш. Инши порадныки есть на те! — говорила с выражением горечи и озлобления старуха.

— Хыба я, маты, не прохав твого благословеня, як турка пид Каменець звав и як Мазепу посылав? — говорил с выражением укора Дорошенко.

— Не благословляла я тебе. Перший раз що мое благословеня чи неблагословеня варто було, колы найперший владыка мытрополыт благословыв тебе на приязнь из турком. А в другий раз я не те що не благословыла тебе, а ще кляла, а ты так розлютовавсь, що аж рукамы на мене за-мирявся и замкнув мене, нибы яку злодиюку!

— Маты!' — жалобно произнес Дорошенко. — Ажеж я каявся перед тобою и вик свой каятымусь. Сам Бог прощае покутуючых гришныкив.

— Тильки не такых, що як собака на блюваки свои обертаються, як кажуть святи отци. Твоя покута — шки-люваньня з Бога, ане щыра покута, — говорила старуха, более и более раздражаясь.

— Пийшла, пийшла, стара! — с досадою вскрикнул Дорошенко.

— Эге! — продолжала раздраженная старуха. Стара вона стала, тая, що тебе породыла и выгодувала! Розум через старощи утратыла. Що ж? Молодои слухай! Що вона тоби в гречку скаче — се ничого. Було Хоми, буде щс й тоби!

— Ты, стара, на кого се натюкаеш! — обозвалась жена Петрова, все время сидевшая молчаливо и как бы дремавшая после порядочного, как видно было, излияния в себя винного пития. — Ничого мене иисты и поприкаты! Який зо мною грих не стався, я его спокутовала не за одын рик!

— Спокутовала! — возразила старуха со злобным смехом. — С черныцями, а може и с ченцями роспылась. Бач и тепер очи залыти.

— Через кого я така стала, як не через тебе, стара! — говорила, порываясь с места, Петрова жена: — Все через тебе! Як я замиж выйшла за твого сына, так с першого ' дня як почала ты мене клюваты да грызты, да чоловикови на мене наговорюваты, аж поки не засадылы мене в ма-настыр. А тепер досадно тоби, що упьять мене взялы до себе житы.

— Прысько, буде! — грозно заметил ей отец ее Павло Яненко.

— Прысько, годи тоби! Утыхомырься, — таким же тоном проговорил ей Петро.