Кейджера Гора

Услышав его предложение, я уже начала подниматься на ноги, дико дергая запястьями, пытаясь вырвать руки из стальных браслетов. Конечно, они не уступили моим усилиям. Не для того их сделали. Мне ничего не оставалось, кроме как вновь опуститься на колени, в центре светлого пятна на каменном полу.

— Это было бы не сложно, — уговаривал Публий. — Мы можем вывезти ее из города. Потом, в другом месте, когда она будет уже заклеймена, а на ее шее будет красоваться подходящий ошейник, и, следовательно, она станет полностью и бесповоротно рабыней. И вот тогда, когда она абсолютно законно будет в твоей власти, мы могли бы проверить еще раз действительно она так уж далека от рабынь.

— Эта женщина не рабыня, — осадил его Друз Ренций.

— Ставлю серебряный тарск на то, что я прав, — засмеялся Публий.

— Как там дела в Аре? — вдруг спросил Друз, переводя разговор в другое русло. — Я не был там уже очень долго.

— Я разолью пагу, — вздохнул Публий, несколько растроенно.

Затем мужчины выпивали, и говорили о мелочах, и практически не обращали внимания на меня, закованную в наручники и стоящую на коленях на полу. Один раз я внезапно заметила, что мои колени несколько раздвинулись, причем без всякого моего на то желания и участия. Я поскорее снова свела их вместе. Я надеялась, что никто не заметил моей оплошности. Я задавалась вопросом, не была ли я, в самом деле, рабыней. Публий и не собирался скрывать, что думает именно так, а он был работорговцем и в этих вопросах разбирался. К тому же, он готов был поставить серебряный тарск на свою правоту. Я посмотрела на Друза. Что-то во мне, казалось, кричало ему, «Ты потеряешь свой тарск, Друз Ренций. Она — рабыня»! Но я, торопливо выбросила эту ужасающую мысль из своей головы.

— Пожалуйста, Друз, — снова взмолилась я. — Мои руки скованы уже слишком долго. Я начинаю чувствовать себя совершенно беспомощной, почти как рабыня. Пожалуйста, освободи меня.

— Как только доберемся до комнаты, я освобожу Вас немедленно, — пообещал он.

Мне оставалось только покорно следовать за ним, по-прежнему в наручниках, пробираясь по узким улочкам к гостинице Лизиая.

Почему он не захотел освободить меня сейчас же? Почему он все еще держал меня с закованными за спиной руками, как простую рабыню? Разве он не заметил, что меня почти захлестнули странные эмоции? Неужели он еще не почувствовал моих страданий, и моей нужды? Мог ли он не увидеть, до какой степени я была возбуждена? Разве он все еще не видит тех затруднений, которые я испытывала, борясь сама собой?

До гостиницы Лизиая оставалось пройти всего ничего. И надо признать, что это волновало и возбуждало меня тем больше, чем ближе подходили мы к снятой там комнате, и тем больше меня это пугало и ужасало. Ведь там я останусь с Друзом Ренцием, с гореанским мужчиной, наедине. Что он может сделать со мной? А что делать мне в этой ситуации? Я чуть не застонала от волновавших меня предчувствий. Я хотела поскорее попасть в комнату, и я хотел броситься назад.

Во мне бушевали дикие эмоции. Ярость и негодование, доставшиеся мне от моего земного воспитания, остатки мужских ценностей, которые я там поощрялась поддерживать и демонстрировать, восставали против возродившихся на Горе, и прежде хорошо и глубоко спрятанных где-то в укромных закоулках моего сердца, в таких глубоких, что я едва смела о них догадываться, беспомощности, уязвимости и женственности. Сейчас эти земные чувства настораживали меня, организовывая, и почти пересиливая слабые еще ростки женской покорности. Но я не знала, что мне делать. Я не знала, как мне следует действовать.

— Я свободна, — мысленно кричала я сама себе. — Я свободна! Свободна!

Но я практически раздета, и мои руки были в наручниках за спиной. И каждый мой шаг, приближает меня к комнате!

Теперь уже мне хотелось вернуть то время, когда я еще не видела рабынь, и дом Клиомена. Я хотела бы никогда не знать, насколько красивы они, и как глубоко они находились во власти мужчин, и как покорно должны им повиноваться! Хотела бы я никогда не испытывать таких сильных чувств, во всей их неотразимости и глубине! Но теперь я узнала, что то чему меня учили в прежней моей жизни, оказалось ложно. Уж лучше было узнать и почувствовать это, чем жить и не чувствовать ничего. Я сама, увидев рабынь, оказалась всецело поглощена идеей, познакомиться с их жизнью поближе, для чего и уговорила Друза Ренция получить разрешение на посещение дома Клиомена. Даже притом, что, конечно же, я рабыней не была, мне открывшиеся эмоции, были в тысячи раз богаче всего, что я ощущала прежде. Я даже представить себе не могла, что такие основные, глубокие, огромные и реальные чувства существовали.

— А откуда Ты знаешь, что Ты не рабыня, Тиффани? — спросила я сама себя. — Почему Ты решила, что отличаешься от тех девушек? Ты уверена, что предположение Публия о том, что Ты рождена рабыней так уж ложно? Откуда такая уверенность в том, что Тебе не подойдет ошейник, что он не является органичной частью Тебя самой?

— Нет, — ответила я себе, почти презрительно, — Я свободна!