Хамелеонша

– Со мной можно, с чужими – слабость.

Щеки брата покраснели, нос, как и мой, облупился – мы всегда обгораем на солнце, – и я щекочу его васильком.

Людо морщится.

– Перестань…

– Это не я, это муха.

– Мухи жужжат.

– Так я и пожужжать могу…

Он, не открывая глаз, отнимает цветок и откидывает.

– Дальше давай…

Мгновение-другое я раздумываю, не дунуть ли ему в отместку в ухо, потом укладываюсь обратно.

– Кричать, когда няня стегает по пальцам ивовыми прутьями?

– Слабость.

– Не переплыть реку? Там, где сужается, напротив мельницы…

– Слабость.

– Не подготовиться к занятиям мэтра Фурье?

– Можно.

– Заснуть на мессе?

– Можно.

– Ослушаться отца?

– Измена.

– Ой, смотри, лошадка! – тычу в небо.

Брат лениво приоткрывает один глаз.

– Не лошадка, а белькийский тяжеловоз. Видишь, какая шея?

– А не знать породы – слабость?

– Слабость… – подумав, уточняет, – для мужчины.

– Жаловаться на усталость?

Тут отвечает без раздумий:

– Слабость.

– А слойки с малиной? – и затаиваю дыхание, боясь услышать ответ.

– Слабость, – отсекает надежду Людо.

Я со вздохом разжимаю ладонь, клейкую и ароматную от сока. Слойка немного помята, облеплена травой, но все равно головокружительно заманчива.

Людо тоже смотрит.

– Но не тогда, когда до ужина почти три часа… – отламывает половину и закидывает себе в рот.

38

Замуж Бланку выдавали с размахом. Народ начал толпиться на берегу с рассвета, но парус с дубовым листом показался лишь к полудню.

Гудели рожки, гремели, ускоряясь, барабаны, и сотни птиц парили в небе чёрным закатом, лепясь в гербы Скальгердов и Макфи, крошась и вновь сцепляясь уже растительным узором.

Говорят, все посланцы были как на подбор. Говорят, с головы до пят затканы в пурпур, и дюжина слуг сносила на берег привезённые ими богатые дары, среди которых были даже лари для выкармливания шелковичных червей. Говорят, невеста от радости стояла бледней простыней монашки, а посол – доверенный жениха – споткнулся, ступая на берег, и люди шептались – не к добру…

Только ничего из этого я не видела. Смотрела лишь на мужчину в упелянде: пряди его, раздувшись от ветра, пылали светилом в зените, и мне казалось, я обгораю…

А вечером был пир. Первый из вереницы празднеств, должных завершиться через три недели свадьбой Бланки и её отъездом на родину мужа, чтоб познакомиться с ним уже там.

По такому случаю слуги потрудились изрядно. Трапезная тонула в огнях, и чадный дым стелился по залу, мешаясь с запахом специй и заволакивая гостей. В этом угаре сновали звери с презентами от кавалеров к дамам, раздавались взрывы смеха, журчали хмельные напитки, вяли ковры из роз и лилий, пели струны и плясали жонглёрки.

Немало восхвалений выпало на долю павлина с золочёным оперением, из которого хозяин был удалён, запечён и ювелирно помещён обратно. Из возмущённо разинутого клюва лился фейерверк искр. Не меньший восторг вызвала заморская дичь, чьё нежнейшее мясо не одну неделю ехало сюда в чанах с мёдом, благодаря такому хранению оставшись таким же свежим, как и в первый день.

Но ничего из этого явно не трогало саму невесту. Бланка сидела, похожая на разряженную куклу, и платье, тесно расшитое золотом и камнями, и столь отличное от того, что она обычно носит, удивительным образом ей не шло. Уж скорее напоминало броню, в которой принцесса совсем терялась. Казалось, выйди из него Бланка, и платье останется сидеть вместо неё.

Доверенный жениха недолго пробыл рядом, пытаясь вовлечь её в разговор, но безуспешно. Скучая, он поглядывал по сторонам. Не раз и не два взгляд этот задержался на белокурых подругах – леди Сабине и леди Корин…

Все гудело, жило, сморкалось и смеялось, и лишь я словно застыла в клейковине времени и тел, то плавно скользящих в сизых клубах, то проносящихся сквозь меня потоками смазанных лиц в ритме того, кто неспешно обходил гостей.