Химеры

Опять же неизвестно, читал ли он Пушкина и Некрасова, этот русскоговорящий норвежец (шпион, скорее всего; агент Антанты; а не то с чего бы ему держать дома, в ящике ночного столика, – револьвер).

В общем, она надиктовала ему 256 страниц. И собственноручных вставок набралась 21 страница. Как вышла замуж без любви, а потом был («для сравнения») один грек – «художник, урод и отвратительное существо»; потом один авиатор пытался из-за нее покончить с собой, однако выздоровел и много лет докучал своей любовью (а скучный муж – истерической ревностью); потом она сама влюбилась («лицо не установлено», сообщает комментатор), потом опять в нее («один 16-летний милый лентяй»); вскоре после этого Бориса появился Анатолий («это были чудесные часы полной откровенности, нежнейшей дружбы и взаимного понимания»), но тут опять возник Борис, потом Саша, потом еще один Саша; потом некто Лев Ржевский увез ее в Мурманск, там и расписались, но неожиданно она «почувствовала себя совершенно не на месте в этом доме с этим человеком» и вернулась в Ленинград, и т. д.

Зачем я это пересказываю? Зачем я это читал? Зачем это напечатано («Возможна ли женщине мертвой хвала?..» Воспоминания и стихи Ольги Ваксель. – М.: РГГУ, 2012)? Кому какое дело, с кем развлекалась бедная красавица между 1921 годом и 1931-м?

Правильно поступала, между прочим. Очень разумно проводила время. (Другое дело, что все эти люди совершенно не умели вести себя после, тем более – уходить, и расклевывали ее, как воробьи – червяка). Впереди был 34-й, а за ним 37-й, а ее прадед сочинил ноты государственного гимна «Боже, царя храни!», а дед стоял на эшафоте рядом с Достоевским. И Гумилев приходился ей каким-то там кузеном, хоть и седьмая вода на киселе. Ничего хорошего после 34-го случиться с ней не могло, – ну и все, закроем чужую тетрадь. Насвистывая стихотворение поэта Пушкина «Иной имел мою Аглаю…».

Но видите ли что: у поэта Мандельштама есть стихи про эту Ольгу Ваксель. Очень такие неравнодушные. «Жизнь упала, как зарница…»

А в этой ее тетради есть страничка про встречу в 1925 году «с одним поэтом и переводчиком». Как он ей не нравился. И как она, конечно, приходила к нему в «Асторию» и в «Англетер», но, конечно, исключительно для того, чтобы лишний раз объяснить ему, что ей это совсем не нужно. И записать стихи. «Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником».

Теперь вы видите: эти воспоминания имеют огромную научную ценность. И, стало быть, должны принадлежать народу.

Последние тридцать пять, что ли, страниц написаны без участия муравья. Про огромное к нему чувство. Первое такое сильное за всю жизнь.

28 сентября 1932 года он увез ее в свою Норвегию. 26 октября он отлучился из дома – скажем, в аптеку, – а она выдвинула из ночного столика ящик, достала револьвер, застрелилась.

Поэт Мандельштам, когда узнал, что она умерла, сочинил стихотворение, в котором были такие слова:

…Но мельниц колеса зимуют в снегу,И стынет рожок почтальона.

Будем считать, это и есть самое лучшее из всего, что могло случиться.

Антигона

Книжка называется: «И. А. Бунин в Прибалтике. Литературное турне 1938 года». Автор – А. В. Бакунцев.

Жарко сейчас в Петербурге. Художественную прозу читать невозможно: расплывается перед глазами; слова стекают с букв.

А тут факты – холодные, кислые, мелкие.

21 апреля 1938 года классик прибыл из Парижа в столицу тогдашней Литвы – Каунас.

12 мая, уже из эстонской столицы, убыл восвояси.

Между этими числами побывал еще в Риге, Даугавпилсе и Тарту.

Выступил перед публикой в общей сложности семь раз: читал свои (опубликованные) воспоминания о Льве Толстом, Шаляпине и о других, кого пережил, а также рассказы про любовь.

Это называлось – лекции. После лекций непременно бывали банкеты. Выслушивал здравицы, благодарил. Раздавал интервью. («…Проявлял живой интерес к литовской культуре и признавался, что никогда не читал литовских авторов…»)

Представители общественности всю дорогу здороваясь и прощаясь и после каждого тоста норовили троекратно, по-русски, облобызать. Пройтись скользкой щетиной своих бород по беззащитному лицу. Это раздражало; наконец в Таллине, когда очередной бывший соотечественник поплыл навстречу с хлебом-солью и нацелился щекой…

– Сбрить! – оскалился классик. – Украшение вот это ваше – сбрить!

Скука смертная, погода скверная, и заплатили, по-видимому, гораздо меньше, чем он ожидал. По гонорарной ведомости Литовского государственного театра А. В. Бакунцев установил: за первую лекцию – всего 200 литов, то есть около тысячи франков; ну и, стало быть, на круг хорошо если тысяч десять, и то не факт. Это нобелевскому-то лауреату. Стоило тащиться через пол-Европы. Если бы хоть двадцать тысяч – куда ни шло. На несколько месяцев тишины. Премия, как известно, давно профершпилена, я сейчас не помню – каким способом (вы-то, конечно, помните), но восхищаюсь.