Химеры

Вот и герой романа «Отчаяние» – петербургский, притом сумасшедший человек. Настолько петербургский и сумасшедший, что в захолустном немецком городке бродит вокруг Медного Всадника, словно бедный Евгений (а зовут его Герман – почти как в «Пиковой даме», одной буквы недостает):

«Я дважды, трижды обошел памятник, отметив придавленную копытом змею, латинскую надпись, ботфорту с черной звездой шпоры. Змеи, впрочем, никакой не было, это мне почудилось».

Все его отвратительное предприятие основано на такой же галлюцинации. Он воображает, что встретил своего двойника, похожего, как близнец, – а этот двойник похож – если действительно похож – только на его отражение в зеркале. Но ему это мнимое, асимметричное сходство представляется исключительным, прямо сверхъестественным – потому что с выдающимися людьми случаются необыкновенные вещи, – а он, Герман Карлович, всю жизнь, всю свою ничтожную жизнь знал, что он не такой как все (именно, именно что ни на кого не похож!), и только ждал утвердительного знака, поощрительного кивка судьбы: дескать, действуй, Герман! докажи им всем!

Докажи – что ты не зря чувствуешь себя единственным – и прекрасным! – живым существом в толпе уродливых пошлых марионеток; что имеешь право на презрение к ним и на благоговейную нежность к себе; что глубоко заблуждаются глупцы, принимая тебя за личность заурядную – за мелкого, к тому же неудачливого дельца с банальной биографией, с дурным характером, скверными привычками, главное – без дарований. Невдомек жалкой мелкоте, что под этой скучной маской скрывается гениальный художник жизни, которому только великодушная скромность не позволяла прежде проявить себя во всем блеске. Но теперь – маску долой, пора!

«Один умный латыш, которого я знавал в девятнадцатом году в Москве, сказал мне однажды, что беспричинная задумчивость, иногда обволакивающая меня, признак того, что я кончу в сумасшедшем доме. Конечно, он преувеличивал, – я за этот год хорошо испытал необыкновенную ясность и стройность того логического зодчества, которому предавался мой сильно развитый, но вполне нормальный разум. Интуитивные игры, творчество, вдохновение, все то возвышенное, что украшало мою жизнь, может, допустим, показаться профану, пускай умному профану, предисловием к невинному помешательству. Но успокойтесь, я совершенно здоров, тело мое чисто как снаружи, так и внутри, поступь легка… и тайное вдохновение меня не обмануло, я нашел то, чего бессознательно искал».

Искал – тайной, но явственной подсказки Рока. Нашел – живое отражение, запасное тело: распоряжайся им, твой час настал, заветная карта дана.

Ослепительный шанс мерещится самодовольному мономану – и реализуется в затее убогой, уголовной, нелепой.

Уничтожить двойника – объявиться убитым – начать новую жизнь с чужими документами – оставить кредиторов с носом… Какой плоский проект! Убить человека – копеечной корысти ради, переменить заурядную участь только для того, чтобы затеряться в толпе… Бестолковое злодейство, и дурно исполненное, и обреченное на неуспех, потому что двойник мнимый, расчет ложный…

Потому что бездарность, помноженная на безумие, приводит прямехонько в ад.

Но ведь склониться над убитым двойником – это же почти все равно что самого себя увидеть мертвым, все равно что сказать: я мертв – следовательно, существую… Тень любуется своим отражением. А Бога нет, а смысла – и подавно, жизнь – колода крапленых карт, пасьянс ужасных случайностей.

«Отчаяние» – трактат о свободе небытия. Поприщин в роли Раскольникова рассуждает о великой мечте перестроить мироздание рукой палача!

«Посему думаю, что советской молодежи будет небесполезно прочитать эту книгу и проследить в ней, под руководством опытного марксиста, рудиментарное движение заложенной в ней социальной мысли».

Смуров

Этот Смуров из романа «Соглядатай» сочиняет себя таким, чтобы «непременно открыть чуткому наблюдателю, что Смуров принадлежит к лучшему петербургскому обществу».

При этом внушает себе, будто верит, что на самом-то деле не принадлежит уже ни к какому человеческому обществу, поскольку на первых же страницах покончил с собой.

Застрелился, и в больнице умер, а остальная часть сюжета – мираж умирающего мозга, греза последней секунды. Ведь есть в литературе и такая – недоказуемая, как все прочие! – догадка, будто ум в момент агонии успевает впасть в самообман другой жизни.

Как в рассказе Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей»: на перилах этого моста северяне вешают шпиона южан – или наоборот, не важно, – и пока тело несчастного содрогается на веревке, он успевает вообразить, что сорвался в воду, и выплыл, и добрался до родного дома, и обнял жену…

Смуров что-то такое, конечно, читал, его не проведешь. Пускай сколько угодно толкует больничный врач о несмертельной якобы ране и что все обошлось благополучно, – Смуров знает, что врача этого придумал сам – и вообще все, что видит и слышит, воспринимает отныне только как игру собственного ума.