Химеры

Да, занавес. И пора потолковать о том, что экономика, основанная на труде крепостных, и надстроенная над ней система воспитания калечат типичных (но нетипично симпатичных) представителей эксплуататорского класса, высасывает из них энергию, лишает предприимчивости. Причем до такой степени, что типичный представитель не в состоянии провести аудит своего имущества и решить жилищный вопрос. Не правда ли? Сам Добролюбов настаивает.

Ну разумеется, неправда. Что у нас – глаз, что ли, нет? Не видим мы разве, что с этого самого мгновения (ее тихое «расстаться?.. никогда!» – и его радостный вопль) Ольга Ильинская не существует более для Ильи Обломова, он хватается за любой предлог, лишь бы не видеться с нею, дальше ему с нею не интересно (а интересно с Агафьей Матвеевной, квартирной хозяйкой, у которой такие аппетитные локти).

Тогда возьмем другую интерпретацию. В. И. Ленин тоже читал Добролюбова (а Гончарова навряд ли, до того ли ему было), но пошел дальше и обобщил шире. Много у нас еще Обломовых! – говаривал вождь пролетариата, осуждая нехватку деловых качеств и ненависть к труду как отрицательные черты национального менталитета (сложившиеся в условиях и т. д.).

Концепция, само собой, прижилась и сделалась общим местом, но сам-то Ленин давно разоблачен как русофоб и вообще – не при делах; поэтому поступило предложение о переименовании: а пускай Илья Ильич будет у нас не тип – а архетип. Сохраняя пассивность (некоторую, относительную), – воплощает душевность.

А и в самом деле, скажете вы: мало ли вокруг нас ошивается граждан, похожих на Обломова (формально – как две капли: таких, которым только бы поесть да поспать, и с дивана не вставать, а работает пускай телевизор)? Да полно. Но, во-первых, они, как правило, – алкоголики (а как иначе поддерживать постоянную сонливость?), а во-вторых, отнюдь не чураются брачного сожительства – а то кто бы их кормил?

Опять же – хиппи; опять же – бомжи…

А также те из творческих личностей, которым посчастливилось пристроиться к постоянному источнику нетрудового дохода.

Вот и спрашивается: кого играть тому, кто вздумал бы (или должен) сыграть Обломова? например, в кино?

Да и Райского. И Адуева Александра.

У всех троих одна и та же странность: обладая удивительно нежными душами, безответственны до неприличия, словно жизнедействуют во сне.

Вот как Райский – с Марфенькой. А до того – с Наташей. А после того – с Ульяной Козловой. И когда выслеживает Веру. И когда подглядывает за ней и Волоховым в той пресловутой беседке (то есть они – в беседке, а он подглядывает). Во всех этих положениях он выглядит мерзко, за каждый из этих некрасивых поступков (их тогда, если верить остальной литературе, считали подлыми) мог получить по лицу от любого порядочного и сколько-нибудь заинтересованного человека – хоть от юного Викентьева, хоть от Тушина, хоть от Козлова, даже и от Волохова, – и читатели бы аплодировали, – если бы его не защищало от их презрения, не сбивало с толку явно выраженное сочувствие Гончарова.

То же самое относится к Обломову. Тогдашние читатели, не говоря уже о читательницах, отлично знали: то, что он делает с Ольгой, называется – завлекать; а также – компрометировать. Ну ладно она такая беспечная, что бегает к нему на свидания и допускает перетирать про страсть; молода, росла без матери, тетка потеряла бдительность, – все понятно. Но он-то вполне взрослый дяденька: не может не знать (и знает), что фактически с первого слова (как только ляпнул, что «чувствует любовь») взял на себя совершенно определенное обязательство. А он все тянет и тянет – и предложение делает (буквально выдавливает из себя) под нажимом – стало быть, губил репутацию девушки, не имея обдуманного серьезного намерения, – вообще-то в XIX веке такое поведение не воспринималось (посторонними; окружающими; так называемым светом; читательской общественностью) как честное.

Не говоря уже о совершенно позорной полосе, полной лжи и трусости, – о нескольких месяцах, в течение которых Обломов – разумеется, разумеется, неумышленно! – делает все, чтобы Ольга вернула ему слово.

И уж на этой-то странице вроде у него не остается ни малейшего шанса сохранить харизму – он так ничтожен, какие бы фразы ни декламировал, – разве что пожалеть, и то не без отвращения, какими бы горячими (так и написано: «горячими») слезами ни капал на Ольгины пальцы.

Выговорил свой диагноз – «обломовщина», – и прощай. Ступай к своей Агафье – круглые локти, будь счастлив, с какой стати читателю продолжать сострадать?

А на это у Гончарова имеется – и тотчас идет в ход – испытанная уловка, даже две: Илья Ильич в ту же ночь свалится в горячке – и на целый год скроется из виду. А через год, в четвертой части романа (она же – и эпилог) опять нам – и всем – будет мил: такой трогательный! такой слабый! положительный, несмотря ни на что.