Химеры

Вот если бы кто-нибудь другой выкинул что-либо подобное – предположим, барон Ландваген: влюбил бы Ольгу в себя, дал обществу повод для сплетен о ней, потом попросил бы руки и сердца, потом бегал бы от нее полгода, пока не сообщил бы: прости, дорогая, но придется нам вооружиться терпением бог знает на какой еще срок: не могу собраться в жилконтору за справкой по форме № 9, а надо еще в налоговую… – ему не поздоровилось бы. Живо и навсегда стал бы отрицательным, в лучшем случае – смешным. Штольц показал бы ему, где раки зимуют, да Обломов и сам не оставил бы так.

Но то Ландваген, а то – Обломов: автор заслоняет его собой – или просвечивает сквозь него. И удерживает на некой необъяснимой моральной высоте.

Возможно, он обращается к нашему подсознанию. Сигнализирует через Обломова (и Райского, и младшего Адуева): все мы – участники тайного заговора – все мы знаем, но вынуждены скрывать: не дать себя женить – основной инстинкт мужчины. Как не сочувствовать человеку, не дорожащему (и даже – не брезгающему) ничем, лишь бы избежать принудительной моногамии, запрета на свободу поиска.

Адуев… Это ведь самый настоящий обман зрения: что будто бы он лишь в самом конце «Обыкновенной истории» превращается из романтика в циника. Это просто ловкость пера. «Обыкновенная» тянется – по авторскому (вообще-то неверному) счету – около четырнадцати лет. А не более как лет через пять после приезда в Петербург на Александре Федорыче – если, не слушая его речей, взглянуть на него беспристрастно, – уже пробы негде ставить.

Только в первом любовном приключении он безупречен – Гончаров помог: надо же было такому случиться, чтобы в тот самый день, когда Адуев явился просить у Наденькиной maman ее (то есть Наденькиной же, а не maman) руки, – в тот самый, как назло, день Наденька познакомилась с каким-то графом и с ходу охладела к Адуеву. В противном случае ведь и роман окончился бы (все равно оправдав свое название) в этот же день.

Когда примерно через год он за гонорар (правда, символический: две фарфоровые вазы; это, скорее, почти пари) берется влюбить в себя богатую вдову, – не такие уж мы пуритане и филистеры, чтобы осуждать фривольную шутку; чего вы хотите? молодой человек разочарован, озлоблен, презирает женщин, – это так естественно, ведь одна из них его обманула! изменила ему! предала! Вот он и берется влюбить – и влюбляет – и влюбляется сам; все чудесно, но в разгар счастья – привычный вывих воли: он опять просит руки – теперь этой Юлии; да в каких еще выражениях! Обращаясь к ней в третьем лице:

«– Приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой… быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света законным ее обладателем… Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим… и так всю жизнь! и гордиться этим вечно…»

Дьявольская усмешка Гончарова: эта мечта сбывается, как входит в силу приговор, немедленно, еще до свадьбы. И в один прекрасный день, довольно скоро, Адуеву становится смертельно скучно, – и сказать, что он сбегает, как Подколесин, – это ничего не сказать; по сравнению с ним Подколесин – рыцарь Круглого стола.

Третье приключение мало чем отличается от игр Райского с Марфенькой; грязней, потому что кокетство расчетливей; а умысел и жертва такие же самые, только за девушку есть кому заступиться, и Адуеву приходится проглотить (молча) некоторое количество горькой правды о себе – и как поступают с такими франтами.

В это время он уже всего лишь пятью годами моложе Обломова, семью годами – Райского. В сущности, они – близнецы; типичные представители одного и того же ума; никакой Адуев не романтик, Райский – не художник и Обломов – ничуть не более лишний человек, чем они оба. У всех троих одно назначение: они – испытатели воображаемых женщин. Ни одна не соответствует идеалу, поскольку в принципе способна делать это, а значит – способна это сделать с кем-нибудь другим, а не только с кем должна. Идеал, впрочем, мыслится как целый пакет совершенств. Прекрасна, как античная статуя, чиста, как ангел, верна, как такса. Плюс вулканический темперамент, послушный характер и первое место на конкурсе по домоводству.

Но главное – самое главное – чтобы всю жизнь ждала встречи с ним

, а до встречи и после ни разу не взглянула ни на кого другого. А при этом первом взгляде мгновенно распознала: в этой не особенно презентабельной – отчасти коренастой – возможно даже – толстенькой фигуре (а еще залысины на лбу) обитает лучший человек на свете.

А как только поймет это и докажет (на деле, на деле!), что готова ради него абсолютно на все, – его охватят ужас и тоска. Ему станет с нею скучно.

Даже скучней, чем вам со мною, дорогой читатель.

Вы ведь давно поняли, к чему я веду, не так ли? Причем, возможно, поняли давным-давно, еще когда впервые прочитали, что любимое (и единственное) занятие Обломова – мечтать – то есть проигрывать в уме сюжеты прочитанных книг, воображая себя их героем.