«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994

Рогуля тихо гребет, втекая душой. Смычок весь в догадках и смелых идеях.

— Нет, ты зря отшучиваешься, Рогуля. Абсолютно зря.

— Твои рыбины и химеры — это гениально, Смычок. Правда, гениально.

— Валюха, ты?!

— А кто же еще! Ты думал Венера Милосская на Старой мельнице объявилась?

— Ничего я не думал. Здорово, что встретились, — бормочет Рогуля, чмокая Белобрысую в ямочки на щеках.

— Ну, хорошо, хорошо, Иона, побаловались и хватит. А то ему обидно. Как величать?

— Смычок я.

— Ну Смычок так Смычок. А ты Ионой стань. Возвысься. Очень нашей компании нужно, чтобы ты над Рогулей возвысился.

— А заскучаю?

— Тогда зовись хоть как. Но думаю, у нас не заскучаешь, миленок.

Она хваткая, сноровистая, как на шхуне. Вся светится, переливается улыбками. Тельняшка, как и в Ньюпорте, когда Иона впервые обогатился встречей, навыпуск, кое-как юбку облепила. Сапоги хромовые вполголени. А дальше колени, как подсолнухи. И где-то — не достать — так полнокровны и длинны бедра — куполок юбки в обтяжку. Занавеска тельняшки. Наповерх тельняшки, распираемой естеством грудей, плисовая куртенка. Какие у крестьянок Метрополии.

— С тобой, Иона, долгая беседа будет. Компания наша на тебя глаз положила еще с тех пор.

— Когда я с компашкой Магнуса схлестнулся? Чертова ночь! Провалилась бы совсем. Всю мою жизнь…

— Не скажи, не скажи. Иона. Всю твою жизнь — это правда. А провалилась бы… Без Магну совой компашки как возвысишься, а надо.

— Ну, у меня своя горечь незапиваемая, Валюха.

— Я старалась отпоить, как могла. И что сюда придешь, знала. Но если бы не годы у Магнуса, как знать, стали бы отпаивать и отогревать.

Смычок слушает переброс словечек и намеков, радуясь, что достиг. Потому что рыбины его заветные так и сигают по прудику, или озерцу, не равно ли, как обозначить. Улыбки же Валю-хины, ее яблочная живость вселяют в него движение соков. Которые бродили в одесской юности синхронно с цветением белопенных акаций на Пушкинской. Неужели возвращается и это?

— Ну, ясно дело, подкармливали мальков. И продолжим. Ты же, Смычок, с искусственными каналами в тростниках так нашему сердцу мил, не поверишь как.

— Хочешь, сыграю, Валечка?

— Играй, играй. Птицы поют, а ты играй. Зимой совсем вместо птиц будешь, — и пошла от него, пританцовывая и поскрипывая сапожками.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Звери, подобранные по миру, жили по всему лесу, который был огорожен предупредительно. При холодах и необходимости дать кров приплоду годились вольеры и земляные лежбища, вполне отепленные. Впрочем, не в разведении редких пород было дело компании. А в сохранении. Так же и растения. Был сад яблоневый. Был малинник. Черносмородина буянилась, и крыжовник цыплячился ворсинками. Конечно, плодилось все летом — ранней осенью. Потом же северная зима на восемь месяцев бесплодья. Так же и с хлебным полем, пасеками, выпасом для коров и пастбищем для овец. Важен был принцип: возможно ли прокормить человечество, если понять природу. Что она хочет? Природа. Пустоцветом раздуваться и падать жирными слоями зеленых мышц растений и красных мышц животных. Или донести? А если донести, то не дать вымереть тем, кому поручено Богом быть носителями Идеи. Не вымереть в бесплодной борьбе за кусок хлеба. Тому пример Великое Пространство. Половина земли. Государство, развалившееся на Метрополию, неспособную управлять собой, неспособную даже выкачивать из сателлитов, как почти столетие. И сателлиты, потерявшие волю из-за парабиоза Метрополии. Получившие волю, но лишенные воли.

Страны же за Гонолулу предпочитали хранить приличествующий нейтралитет, поскольку никакого насилия Метрополия не проявляла. Оставаясь потенциально опасной. Замок с новыми сменами Волшей продолжал нависать над Великим Пространством, храня мрачное спокойствие сфинкса. Сфинкса над гробницей Первого из Вождей.

Компания ставила строения для жилья по-особому. Другое дело — лаборатории. Они обосновывались внутри Старой Мельницы.

— Главное, не раздуваться в научной претенциозности. Нам нужно соблюсти принцип и ввести его в практику, — повторял учитель Траат. Это стало рычагом деятельности. Жизнь обыкновенная, семейная у кого, а у большинства компанейцев — холостяцкая, происходила в жилищах, заимствованных у доброй колдуньи Вяйке Луби. Добрее Вяйке к природным тварям не было человека в Чухонии. У каждого компанейцв отдельное жилище, хоть и семейный.

— Чтобы от мыслей не отвлекали, — поясняет Валюха, ведя Иону к отведенному дереву. Это сосна, метров тридцати.

— Сурово, — качает головой Иона.

— Рационально! — парирует Белобрысая. — Сон в обнимку или утомляет, или расслабляет. И то и другое вредит остроте мысли.

— А как насчет вдохновения? Эмоционального заряда? Гормонального равновесия? — упорствует Иона.

— Ну, для равновесия и заряда можешь остаться или оставить. Но ведь надоест до смерти, когда весь в работе.

— Ты останешься?

— Я не одна тут. Целая компания. Для того и задумано — каждому по жилищу, чтобы привязок не было: моя, мой, мои.

— Всеобщие, значит?