«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994

Белобрысая стоит около иллюминатора. Белая кипа волос упала на шею и грудь, оголенные дерзким вырезом. И напружиненные сильные ноги в ямочках вокруг коленок. И голые по локоть руки — ладонями на бедрах. Черное платье как бы подтянулось, сжалось, чтобы открыть побольше ее тела — музыке. Смычок играет. Иона слышит знакомое. Скрип снега под валенками и скрип еловой ветки, отяжелевшей от многих слоев снега — за зиму. Скрип, шелест и звон звездного луча, проходящего через хвою.

— Послушай, Смычок! — восклицает Иона.

— Ну, конечно! Это же твое. Ты набросал мне эту музыку два дня назад. Когда мы разбирали за компьютером мои опыты по пересадке генов.

— Ясно! Администратор узнает последним об успехе и первым о крахе, — взрывается Белобрысая. — Сочиняют великую музыку. Ставят гениальные эксперименты. И ни гу-гу!

— Музыка — гениальная? Ну, не думаю. Так, пришло что-то на ум. Я не сочинял вечность. Опыты же Смычка заслуживают всяческого… Хотя надо бы повторить.

— Будь добренький. Смычок, просвети темную крестьянку, — хохочет Белобрысая, да так, что не отказать.

— Коротко говоря, я передал своим рыбам ген устойчивости к температурам. Понимаете, Валечка, рыбки мои всем хороши, кроме одного. Малек проклевывается из икринок только при десяти градусах Цельсия. Ну, полградуса туда-сюда со скидкой на нашу великую и пространственную неточность. Холодная весна — икра перестоится. Жаркая — закиснет. Вот и выходит, что зря моя рыбица в любовные игры играет. В десятку попадает малый процент отметанной икры.

— Так что каналы ваши — тоже зря прорыты. И в отделениях компании — на разных материках — тоже артель напрасный труд?

— Если бы артель напрасный труд, стал бы Смычок ночью к нам с бутылкой стучаться! — заступается за друга Иона.

— Я бы по-другому сказал, Валечка Сочинилась бы такая музыка из-за очередного воздушного шарика? Как это там: Ти-ииии-та-тиииии-та-таритари-ра-туууу, — играет Смычок, подпевая мелодии.

— Чудо — музыка, — выдыхает Белобрысая. — Что же с икрой будем делать?

— Кажется, все сделано, — отвечает Смычок, повторяя пассаж, в котором полярная сова взмывает с еловой ветки, осыпая снег. Где крылья совы? Где крыло ветки в снегу? Где сугробы над кустами малинника? Где зеленые очи совы? Где зеленые зимние звезды?..

— Кажется, все сделано. Какое-то время назад мне прислали из Гималайского отделения нашей компании концентрат ДНК одной забавной рыбешки. Живет она в горной речке. Отличается крайней непоседливостью. То вымечет икру у границы ледников. То метнется в жаркую долину и тоже займется любовными плясками. И никаких проблем. Мальки выскакивают из икринок в температурной амплитуде чуть ли не 35 градусов.

— Вот и запусти эту рыбу в свои каналы!

— Ну что вы, Валечка. Это же мелкотня. Рыбешка сорная. Ни рожи, ни кожи…

— Из нуклеинового концентрата я выделил ген термолабильности созревания икры. Размножил его в микробных плазмидах и внедрил в шестую хромосому моей рыбы. Предварительно подавив ее собственный строго детерминированный ген созревания.

— Дальше! — Белобрысая вскочила на тахту.

— Дальше Смычок позвал меня. Мы составили программу эксперимента, который подтвердит или опровергнет.

— Дальше!

— Дальше я записал на программе мотивчик, который вы, миледи, изволили похвалить.

— Дальше — что было с икрой?

— Валечка, ничего невероятного. Все произошло в соответствии. Оплодотворенные икринки развились в мальков при семи разных температурах: 5, 10, 15, 20, 25, 30 и 35 градусов.

— При семи температурах! Во всех морях и реках может плодиться наша рыба. Всех накормить! Правду говорят, семь — счастливое число. Гений ты, Смычок. Чистый гений!

Иона разливает водку в стаканы. Они пьют за успех. За Смычка. За музыку Ионы. За процветание компании. За будущее человечества, которое кажется не таким безнадежным предприятием.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Декабрь 1989 — июнь 1990. Провиденс, США}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

№ 6

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Юрий Черняков}

Талант

Другу и учителю А. Н. Стругацкому

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Александр Наумович позвонил что-то около одиннадцати. Узнав голос, я встревожился, потому что не в его правилах было так поздно беспокоить телефонными звонками. По крайней мере, меня. Несмотря на мой возраст — я был ровесником его младшему сыну, — он относился ко мне с повышенным пиететом. На этот счет у меня не было никаких иллюзий: просто Александр Наумович высоко ценил услуги своего личного врача. Так уж получилось, что именно мне, едва оперившемуся врачу неотложки, удалось в свое время подобрать ключик к основательно разболтанной, истеричной вегетатике маститого театрального критика.

— Анатолий, милый, Бога ради извините за беспокойство! — взволнованно заговорил он. — Стряслось несчастье, просто кошмар какой-то, и вот я подумал, что вы…

— Что случилось, Александр Наумович? — Я уже начал лихорадочно прикидывать, где лучше ловить такси и где я быстрее смогу выцарапать электрокардиограф — в больнице или на подстанции неотложки.