«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994

— Кроме того, — так же по-старомодному витиевато продолжал Академик, — у нашего пациента наличествуют некоторые весьма специфические признаки отравления мышьяксодержащими соединениями, что и подтвердилось благодаря любезной помощи Льва Венедиктовича и его сотрудников. Особенно примечательно высказывание уважаемого Льва Венедиктовича о хроническом, длительном характере отравления. Мне трудно представить себе, что подобные тяжкие расстройства здоровья могли пройти мимо внимания окружающих, не говоря уже о медицинских инстанциях, кои осуществляют надзор за контингентом, к которому принадлежит наш подопечный. Наконец, этот ужасный шрам в области левого надплечья и лопатки, в недавнем происхождении которого даже мне, не травматологу, не приходится сомневаться… Лев Венедиктович, — он сделал приглашающий жест в сторону лысого.

— Да-да, вне всякого сомнения! — живо отозвался тот. — Любопытно, что несколько лет назад я консультировал буквально такие же снимки. Тогда это был удар топором. Шизофреник гонялся с топором за своей тещей, ну и догнал-таки. Так вот: здесь тот же характер смещения костных отломков… Но какая живучесть! Обратите внимание — никаких признаков остеомиелита, все зарубцевалось. Удар, по-видимому, был нанесен сзади под углом градусов пятьдесят — шестьдесят. Целились по шее, чтобы, как говорится, голову с плеч долой…

Я узнал его! «Вам необходимо запомнить принципиальную разницу между железнодорожной травмой и падением тела с высоты. Образно говоря, в первом случае это — все кости наружу, а во втором — мешок с костями…» Профессор Грохольский! Он читал нам лекции по судебной медицине. «Мешок с костями» — это выражение до сих пор все помнят.

— Думаю, не ошибусь, если скажу, — отвлек меня от этих размышлений продолжающий рокотать баритон Льва Венедиктовича Грохольского, — что около года… м-м, простите, тысячелетия назад имел место рубящий удар, к настоящему времени заживший. Чем они тогда рубили? Секирой? Бердышем?

— Или алебардой, — предположил кто-то.

— Что ж, вполне может быть, и алебардой, — пожал плечами Грохольский.

И тут Александр Наумович, напряженно сопевший за моей спиной во время всего этого безумного обсуждения, взорвался.

— Какая чушьі — завопил он, выскочив перед Грохольским. — Алебарды! Туберкулез! Вы все здесь с ума посходили! Это же Лева, Максимов!.. Он же… Я… Я его сорок лет знаю… Я не позволю, наконец! — И вдруг, словно выдернули вилку из розетки, уронил длинные руки вдоль нескладного тощего тела, потерянно оглянулся по сторонам и зашаркал ко мне в угол, из которого выскочил, как чертик из коробки, минуту назад.

— Милый вы мой, Александр Наумович, да о чем нам остается думать? — тихо заговорил Академик. — Вы сами все видели. А рубцы на руках, а мускулатура, а зубы? Вот здесь записи стоматолога, — он помахал в воздухе карточкой поликлиники: — Золотой мост на верхней челюсти, пломбы… Где все это? И группу крови мы определить не можем. А вдруг с течением веков такие вещи изменяются? — Он помолчал. — Что мы знаем о мире? О мышлении, эмоциях? Энергетические процессы, и все. А что такое талант? Может ли талант взаимодействовать с физической средой? И какова природа такого взаимодействия? Мы с вами умные люди, Александр Наумович, мы обязаны учиться. Всю жизнь учиться…

И от его тихих слов, от этих размышлений вслух вдруг повеяло таким надвечным спокойствием, что, показалось, начало спадать истерическое напряжение, копившееся в кабинете в течение всей этой сумасшедшей ночи.

— А он сразу потерял сознание, на сцене? — неожиданно спросил Грохольский. — Кто-нибудь был на спектакле?

— Я была, — робко ответила ведомственная докторша. — Во время монолога он вдруг закашлялся, взмахнул руками и упал. И кровь сразу… струей. Я в первый раз попросила у него пропуск, — еле слышно прибавила она к чему-то.

— Да, так оно и должно было быть: сразу, — продолжал Грохольский, не поворачиваясь. Он поколупал ногтем снимок, потом почти уткнулся в него носом, разглядывая какую-то мелкую деталь, — Если эта петрушка контролируется сознанием, то, конечно, иначе и быть не может… Все замирает. А скажите… э… Александр Наумович, — тут он соизволил повернуться, — Максимов играл когда-нибудь Ивана Грозного?

Тот кивнул.

— Мне сейчас пришло в голову, — профессор судебной медицины теперь обращался к Академику, — если бы это случилось в роли Ивана Грозного, то было бы чертовски интересно связаться с лабораторией Герасимова. Сопоставить с их материалами по реконструкции облика царя, как вы думаете, а?

Академик коротко глянул на него и повернулся в нашу сторону.

— Вот вы, Александр Наумович, столько лет близко знали Максимова, наверняка встречались с ним за кулисами, бывали на репетициях. Неужели вы никогда не замечали каких-нибудь странностей, неких особенностей в его поведении… короче, чего-нибудь необычного?

Александр Наумович тяжело опустился на стул, сгорбился. Лицо его посерело, на щеках выступила какая-то унылая пегая щетина. Он на глазах превращался в немощного старика.