Холм псов

– Вставай, – она стояла надо мной, стояла как ангел. Я помню, что на ней было платье с забавным узором из каких-то фруктов – кажется, это были арбузы. А я превратился в собаку, мне не могла нравиться женщина, человек – это другой вид. Но когда я был человеком, я любил женщин. Об этом я помнил. Знал, кто она.

– Вставай, – повторила она.

Я пошел за ней следом. Она забрала меня в скорую. Кажется, я плакал и трясся. Потом пошел с ней куда-то еще. И там остался. Она приходила. Раз в пару дней, когда закончилось худшее. Для этого худшего слов у меня нет. Кажется, меня привязывали. Из тела выходили дешевые бесы, вроде тех, что на обложках альбомов металлических групп. Они вставали напротив меня, с морд у них сыпался жгучий порошок, гной, они валяли меня в этом, поджигали. Из моего тела вышли Дарья с Гизмо, держались за руки, лица их были трупно-бледными. Моя мать вынула что-то изо рта рукой, оно пульсировало на ее ладони, она попросила, чтобы я это съел. Хотела меня накормить. У отца был нож, кажется, этого я почти не помню. Иногда мне кажется, все произошло из-за того, что я состою из дряни, как и большинство людей. Мозг перед лицом экстремальной ситуации начинает безумствовать, в голове тогда карамболь, сотни машин сталкиваются друг с другом, словно за рулем каждой сидит пьяница. Комиксы, хорроры, хеви-метал с кассет. Все, что покупалось в зыборкских киосках за деньги до деноминации – ни больше, ни меньше. Из этого я состою. Это моя кровь.

И еще женщина, которая держала голову в руках. Та, которую видел Гизмо.

– Тебя еще, сука, не хватало, – сказал я и принялся хохотать так громко, что прибежал санитар и сделал мне укол. После укола смеяться я перестал. А она все стояла там. Была страшнее смерти.

Только через пару дней я понял, где я нахожусь и с кем. Понял, что в том самом зале, где сижу я, отдыхает смешной старый беззубый чувак в спортивках, который забил свою жену кастрюлей; что тут есть девушка, она походит на студентку-маркетолога и постоянно говорит, что ее счета взломали и забрали все деньги. И есть худой печальный мужик, когда-то, кажется, радиожурналист, который открыл газ в своей квартире, но заискрила проводка и он, вместо того чтобы отравиться, получил ожог третьей степени всего тела, включая лицо. И еще был врач, который приказывал мне принимать таблетки, а потом отослал меня на закрытую терапию.

Юстина сказала мне свое имя только на третий раз. Я спросил, зачем она вообще сюда приходит. Она что-то говорила о моих глазах, пошутив, что они очень красивые. Потом долгое время я ее не видел, потому что вышел из больницы и отправился в «Монар» [96]. Нет особого смысла рассказывать, каково там было. Я в совершенстве научился ухаживать за огородиком и делать раствор для стройки. А еще пилить и строгать. Отец такому никогда меня не учил. Всегда, когда должен был что-то мне объяснять, почти сразу принимался орать.

Юстина не ждала, когда я наконец покину «Монар», ничего подобного. Она вообще меня не знала, не знала, кто я такой. То есть знала, что я парень, который написал известную книжку, а потом скатился. Даже читала эту книжку. Когда-то. Но знала только это – то есть ничего, потому что книжку написал некто, кем я был восемь лет назад, некто, кто был обижен и молод, и голоден, и резок. Некто, кто существовал.

Это я хотел ее узнать. В конце концов, она спасла мне жизнь. Я хотел узнать, что ее к этому склонило. Я проведал ее в первый же день после того, как вышел. У меня не было никого другого, кого бы я мог проведать. У меня не было денег, чтобы пригласить ее на ужин, в кино, пригласить куда бы то ни было. Ночью я влез в общественный сквер и нарвал там цветов. Помню, лифт не работал, и мне пришлось идти к ней на десятый этаж. Сперва она была скованна, немного не знала, что делать, наверняка у нее была надежда, что я просто поблагодарю и уйду. Я был уверен, что у нее кто-то есть. Но не принимал во внимание, что между нами кто-то мог стоять. Я был собакой, залеченной, но собакой. Я пах как собака. У меня была пустая голова, руки как у работяги: грубые, сбитые, со сломанными ногтями. Цветы ее рассмешили. Она поставила их в банку от оливок. Сказала, что сделает мне кофе. Это был лучший кофе, который я пил в своей жизни. Мы разговорились. Одни книги, одни фильмы, понятное дело, это обычно, но тогда я чувствовал, словно глотаю золотые монеты. Мои шутки ее смешили. Я хотел быстренько уйти. Не хотел ей мешать. Для нее это обычный вечер, а я вспоминал, каково оно – быть человеком. Притворялся человеком, хотя мне в тот момент хотелось лаять. Я на самом деле хотел вернуться в Зыборк. Может, сказал так, чтобы остаться, после того как рассказал ей о своей отце и о том, что там случилось.