Холм псов

– Что мне было делать, Каська? – спрашиваю я.

– Не знаю. Это ты знаешь, что ты мог сделать – и мог ли сделать хоть что-то, – голос у нее едкий, будто кислота.

Я вытираю лицо.

– Прости, – говорит она.

– Не за что. Не проблема, – отвечаю я, пытаясь не выпустить все это вместе с воздухом.

– По сути, что оно даст, это взаимное извинение. Извиняюсь и извиняюсь. Просто слова. Ничего из этого не следует, из слов, – я вижу в темноте, как она пожимает плечами.

– Это единственное, что у меня есть – слова, – объясняю я ей.

Она снова некоторое время молчит. «Пожалуй, нам лучше куда-то пойти, – думаю я, – но ведь – совершенно некуда».

– Знаешь, каждый раз, когда я вляпываюсь в какие-то проблемы, думаю: «Она бы меня из них вытащила. Она бы сказала мне, что делать». И – злюсь, говорю мысленно: «Блин, почему ты дала себя убить? Нахуй ты туда полезла? Скажи мне, говорю ей, в никуда, ее могиле, скажи мне». Это моя потеря, – говорит она быстро, но сразу замолкает.

Снова звук, на этот раз где-то лает собака.

– Нам уже можно и не говорить об этом, – добавляет она через миг.

– А о чем нам говорить? – спрашиваю я.

– Не знаю, может о чем-то другом, о том, что с нами случилось?

Я глубоко вдыхаю. Давно не плачу из-за этого. Наверняка и сегодня не стану.

– Только это с нами и случилось, – говорю через некоторое время.

Когда я продал телевизор моей подружки, я и правда не знал, где спать. Если бы у меня была машина, я спал бы в машине. Но машина у меня была недолго, была она дешевая и битая, и ржавая, я продал ее на лом почти сразу после того, как меня выставили из «Мордора». Ночлежки для бездомных – не те места, куда можно войти вот так просто, чтобы поспать. Я лишь стоял на их пороге, знаю, что они пахнут дерьмом и дешевым моющим средством. В знакомом заброшенном доме все окна и двери были забиты плитами ДВП. Всего на несколько дней – но это были плохие дни. Я долго искал лестничную клетку, которая оказалась бы подходящей. Нашел одну на Тархомине, забрался на самый верх, чердак был открыт. Я завернулся в старую штору. У меня уже не было телефона, а потому не было кому звонить. Никто не мог даже объявить о моем исчезновении, потому что никто давно не поддерживал со мной контакта. Все знали, что я закидываюсь и ворую, наверняка об этом знала вся Польша; может, кто-то сделал снимок со мной, когда я выносил плавленый сырок из «Жабки», который потом ел пальцем из баночки?

Так продолжалось несколько дней. Очень плохих дней. Естественно, с героином все было прекрасно. Но он закончился. Последний раз я заторчал где-то на лавке на рассвете, в Брудновском парке. Помню, что подумал: мне уже не должно хотеться есть и пить. Пот меня прошиб где-то ближе к полдню. Вечером болели мышцы – так, словно кто-то впрыскивал в них кислоту из аккумулятора. Целую ночь я кусал себя за руки, чтобы как-то это вынести, перебить боль другой болью.

Так продолжалось пару дней, и как бы мне было научиться на это реагировать? К следующему полудню я знал, что должен украсть у кого-то кошелек, вырвать сумочку, сделать что угодно, только бы позвонить Ксаверию. Отсутствие телефона не было слишком большой проблемой. Его номер, единственный из всех, я знал наизусть.

Когда нечто тянется неизменно, на это не обращают внимания. Обращают внимание на то, что болит, смердит, кусает. Человек становится собакой. Больной собакой. Собакой, которую следует усыпить.

На той девушке была – кажется – дорогая одежда, из сумочки она вынула телефон, который показался мне новейшей моделью, потому что был большим и плоским, а к тому же она выходила из банка. Все это случилось около площади Спасителя, напротив магазина промтоваров. Это было быстрое решение. Она стояла на улице, разговаривала, сумку держала в руках.

Я стоял рядом. Был грязным. Она не обращала на меня никакого внимания.

Ни мой отец, ни Гжесь никогда не узнали бы об этом.

Я едва держался на ногах, в голове стояла единственная картинка: лифт, молниеносно съезжающий вниз по бесконечно глубокой шахте. Это была моя боль. Всякий раз, когда я думал, что достиг дна, последнего этажа, лифт ехал все ниже.

Я подскочил и схватил ее сумку. Мало кто так сильно не доверяет реальности, чтобы постоянно прижимать к себе то, что у него есть, как матери прижимают к себе детей в фильмах о Второй мировой.

Я вырвал у нее сумочку и побежал в сторону Бельведерской, а люди на улице закричали. Мой мозг тогда состоял из простейших импульсов. Я побежал, но убежал недалеко. Что-то толкнуло меня, я приземлился на тротуар. Почувствовал удар. Было не слишком больно. Бывало и сильнее. Будь боль сильнее, возможно, тогда бы это помогло.

– Ты, ворюга, сучара штопаный! – парень был лысым, крепким, но не увальнем, пинал меня с легкостью, как пинают детский мяч. А потом он вздернул меня, чтобы ударить снова, уже в голову, адски сильно. Я осунулся на землю, кто-то выключил питание, последнее, что я почувствовал – это запах скошенной травы и бензина.

Наверняка он отдал сумочку той девушке. Может, кто-то мог бы позвонить в скорую или в муниципальную полицию, но всем было все равно.