Холодный Яр

Вечером люди, которые не знают, доживут ли до следующего утра, собираются группками и поют, прогоняя тревогу. Седобородые мужики играют в детские игры: подбрасывают вверх и ловят плоские камешки, и такое прочее. Охрана смотрит на это сквозь пальцы.

Но как только в одиннадцатом часу лязгают запоры входной двери, в подвале наступает мертвая тишина. На пороге встает латыш, дежурный комендант. В руках у него список. Он громко объявляет десятка полтора фамилий и весело машет рукой.

– Собирай манатки! Раз-два, живо!

Вызванные растерянно подчиняются, обнимают на прощание соседей. У каждого в глазах немой вопрос: убьют или отпустят?

Мы перед этим болтали с одним добродушным стариком в очках. Он рассказал, что служил механиком на заводе Эльворти[234]. Арестовали его по доносу какого-то подлеца, безвинно; сердце у него больное; если казнят – жене и шестерым детям хоть с голоду помирай.

Когда начали оглашать список, механик побледнел и затрясся. Он встал с тюфяка и глядел в ужасе на дверь, шевеля губами, как будто хотел о чем-то спросить, но потерял голос.

– Лашенко, собирайте вещи, вас вызвали, – крикнули ему из толпы.

Он схватился за грудь и рухнул на пол, как подкошенный. Среди заключенных оказался врач, который констатировал смерть. Комендант пощупал ему пульс и плюнул.

– Вот глупый! Следователь его решил выпускать, а он умер. А за воротами жена ждет.

Тех, кто был в списке, увели. Красноармейцы выволокли труп за ноги на двор. Мы с Зинкевичем легли вдвоем на его тюфяк.

И вновь ежедневные допросы. Я условился с напарником, какие небылицы плести, и понемногу выкладывал «всю подноготную» Холодного Яра – но скоро понял, что большевики желают выведать известные нам факты, а затем расстрелять нас. Не так они наивны, чтобы дать отряду особотдела пленных в проводники.

Начальника наши показания не порадовали. Через неделю он вызвал меня к себе и принялся распекать: я мол не хочу стать красным командиром и сам напрашиваюсь на пулю. Но ему торопиться некуда. «Посидишь в тюрьме, а когда жить захочешь, подашь тюремной администрации прошение на мое имя. Тебя отвезут на авто». То же самое он сказал и Гнату.

В тюрьму мы едем связанными и под конвоем восьми бдительных красноармейцев. За городом в лицо дует степной ветер. Дыхание воли пьянит голову, сердце обмирает от неисполнимых желаний.

По прибытии нас отвели в канцелярию и записали, потом рассадили по разным камерам одиночного корпуса.

Елисаветградская каторжная тюрьма была тюрьмой нового типа. В камере: прибитая к стене металлическая койка, такие же стол и табурет, на столе – медный кувшин и котелок. В окованной железом двери – квадратная прорезь, закрытая форткой. В неё подают пищу.

Крупные ячейки сетки не застелены ничем, кроме пучков жухлой травы – видимо, их принес со двора мой предшественник. На голых досках спать было не в пример удобнее. Жалею, что не взял с собой того пальто, которое дали мне чекисты. От Галиной рубашки железо мягче не станет. К немытому телу во многих местах больно притронуться. Раны нестерпимо зудят, так что нужна стальная воля, чтобы не расчесать их до крови. Босые ноги леденеют на бетонном полу.

Кормят плохо: полфунта сырого хлеба, в обед черпак жидкой похлебки, вечером кружка кипятка. Организм тем временем требует строительного материала, и аппетит у меня волчий. То и дело думаю, какой будет на вкус трава, желтеющая на койке.

Утром надзиратель отпирает одиночку и я вижу, что на двери написаны мелом мои фамилия и холодноярское прозвище (начмил запомнил его, подслушивая наши разговоры в Разумовском лесу). Под ними значатся грехи: «Служба в армии Петлюры и в банде Холодного Яра. Нападения на города и совучреждения. Убийства красноармейцев и партработников. Взят с оружием в руках». Коротко и ясно.

Однажды утром заключенных обходил фельдшер из тюремной больницы. Я пожаловался на язвы. Взглянув на них, он сокрушенно покачал головой, записал фамилию и номер камеры. После обеда меня отвели в больницу, двор которой находился рядом с нашим двором. Часовой пропустил нас с провожатым и запер калитку.

На крыльце десятка полтора вызванных туда же арестантов коротали время за болтовней, греясь в солнечных лучах. За дверью сидел на табуретке немолодой охранник и раздраженно отбивался от мух, что не давали ему дремать. В глубине коридора фельдшер, обходивший утром камеры, шептался с кем-то еще. Тот оборачивался в мою сторону – я разглядел седую бороду, – за ним и фельдшер.

Когда вышел прогуляться на двор, старик составил мне компанию.

– Вы Зализняк, из Холодного Яра?

– Да. Почему вас это интересует?

Его глаза изучали мое лицо с отеческой нежностью.

– Голубчик, вам надо отсюда бежать, а то ведь убьют.

Интуиция сразу же отбросила мысль о возможной ловушке.

– Знаю. Да что ж тут поделаешь?

В это время меня вызвали. Собеседник пожал мне руку.

– Ступайте к доктору. Как выйдете, я попрошу, чтобы вас сразу же не уводили. Надо поговорить.

Врачом оказался какой-то аполитичный добряк. Осматривая меня, близоруко щурился, потом велел выдать мне пару чистого белья, назначил ванны и мазь.