Холодный Яр

Прошло минуты две, и где-то у тюремных ворот раздалась пальба. Еще через полчаса, по пути из канцелярии, в коридор наведался Нечипоренко.

– Гордиенко дал деру.

– Каким чудом?

– И впрямь чудом. Видно, парень в рубашке родился.

Рассказывает подробно. Канцелярия тюрьмы помещена в маленьком дворике, куда арестантов без конвоя не пускают, за исключением тех неопасных, кого нарядили на бумажную работу. Общий отдел занимает второй этаж и его окна, без решеток, выходят на просторный майдан, за которым начинаются поля.

Гордиенко привели туда, чтобы поставить отметку о переводе из тюрьмы и связать ему руки. Едва переступив порог, он бросился молнией к распахнутому окну, прыгнул на землю и побежал через площадь. Конвойные и делопроизводители провожали его огнем. Охранники помчались на конюшню и, конечно, догнали бы беглеца – но ему повезло. По площади как раз ехал верхом безоружный красноармеец. Услышав пальбу, он соскочил с седла и лег на землю. Гордиенко поймал его лошадь, пустил галопом – и поминай как звали!

Средь белого дня, в явно безвыходном положении, мой «философ» поймал счастье за хвост. Не знаю почему, но это укрепляет мою веру в то, что и я не упущу своего.

Через какое-то время Нечипоренко принес важные новости. Армия Буденного прорвала польский фронт и неудержимо наступала на запад. Особому отделу приказали немедленно переехать ближе к театру боевых действий[238]. В один день, расстреляв некоторых узников, выпустив других и отослав кое-кого в тюрьму, они покинули Елисаветград. Дела оставленных за решеткой увезли. Неделю спустя в тюрьме узнали, что отдел продолжает выносить смертные приговоры и сообщает в письменном виде особотделу 45-й дивизии фамилии тех, кого надлежит казнить. Палачи 45-й уже забрали нескольких, ночью, из моего корпуса и расстреляли возле тюрьмы. Вероятно, скоро придут и за нами с Гнатом.

Настало лето. Знойными ночами в окно камеры светила луна – и впервые надрывала мне сердце, напоминая о недавних, таких же лунных, ночах в каменском парке. При этом неутолимая жажда увидеть и обнять Галю не давала отчаяться. Стоило лишь подумать о смерти, как мной овладевали страх и негодование. Мучили кошмары: меня убивают, забрасывают землей… Но однажды привиделся яркий, вещий сон, который предрекал жизнь.

Прошел еще один день. Уже темно, но сна нет. Душу терзает предчувствие: вот-вот произойдет нечто важное. Никак не выкину из головы мысль о том, в эту минуту Махно готовит набег на Елисаветград – если верить прошедшим по тюрьме слухам, его отряды где-то недалеко[239].

После полуночи слышу из коридора тяжелые шаги, которые затихают перед моей камерой. Сердце лихорадочно стучит. Отпирают дверь. На пороге стоят трое с винтовками.

– Выходи!

Во всем теле разлито какое-то деревянное спокойствие. Редкие и гулкие удары сердца. На кону жизнь.

Закрыв за мной дверь, один из конвойных, вероятно главный, машет рукой другому:

– Вяжи.

– Чем? Ты же бечевку не взял.

– Поясом тогда.

– Вот уважил! А штаны мне в руках нести?

– Ничего, не драпанет! На дворе светло как днем, – говорит третий.

Вручив дежурному по тюрьме приготовленную загодя расписку, красноармейцы спрашивают, нет ли у него веревки. Дежурный – по его лицу видно, как ему претит отдавать людей на расстрел – отвечает, что в общем отделе могла бы и найтись, но дверь в здание заперта, а ключ у начканца.

Выходим. В такую ночь при лунном свете, кажется, можно читать. Пересекаем двор общего корпуса и конторский дворик. Ворота охраняет пожилой солдат. Когда он выпускает нас, начальник конвоя снова спрашивает, не найдется ли веревки. Караульный ворчит себе в бороду, что вешаться ему пока неохота.

Идем вдоль внешней стены. Начальник показывает дорогу, двое других подталкивают меня в спину дулами заряженных винтовок. Тюрьма остается позади. Теперь под ногами какая-то насыпь. По левую руку она уходит вниз, за ней лежит поросший бурьяном просторный майдан. Шагаю, вобрав голову в плечи, напрягая все мускулы. Неодолимый соблазн броситься бежать, но что-то велит мне идти дальше. Если не дождусь того самого, счастливого мгновения, то далеко не убегу.

Вал под прямым углом упирается в другой, повыше. Метрах в двух темнеют пятна разрытой земли. Именно тут казнят и хоронят.

– Посторонись! – кричат у меня за спиной.

По телу проходит словно электрический ток. Еще миг – и пуля пробьет мне череп… Когда передний замедляет шаг, чтобы отойти в сторону, я прыгаю вперед, хватаю его за плечи и, развернув, толкаю на задних. Два выстрела, вопль (до сих пор не знаю, не ухлопали ли тогда его) – скатываюсь кубарем с вала и бегу, босиком и в одном белье. Мимо ног зло жужжат пули. И сегодня дух перехватывает, когда вспоминаю тот бег. На старте гибель, на финише – жизнь и свобода! Если бы кто-то развивал такую скорость на призовых соревнованиях, то собирал бы награды по всему миру.

Вдали темнеет какая-то длинная полоса. Поворачиваю к ней. Слева, у здания тюрьмы, вырастают несколько фигур, открывают по мне огонь и мчатся в том же направлении.